Тогда я еще не понимала – не вполне, не до конца. Презрение воинственного красавца меня обожгло. В смятении оскорбленной гордости и гнева мне нельзя было его убить, но и отпустить так просто я не могла.
– Что за бой? – спросила я.
– Хитрюга ты, Пирр, – добродушно упрекнула меня Эла, удивленно покачивая головой. – Сколько живешь в Рашшамбаре, все страдала и ныла по любви, а между тем прятала под юбкой такой восхитительный роман!
– Я не прятала…
– Как же не прятала? Ты с ним обращалась как с нефритовым стеблем из тех, что мы видели в Моире: когда воображала, что мы с Коссалом не видим, пускала над ним слюни, а потом припрятывала в мешок и день напролет разыгрывала из себя каменное сердце, не знающее и не приемлющее любви.
– Ты это о чем? – уставилась я на нее.
– Только не говори, что не видала тех жезлов. Их продавала на утреннем рынке женщина в платке с ножами. С мое запястье! – Она обхватила свою руку пальцами и вдруг хитро прищурилась. – Ты ведь такой купила?
– Зачем мне нефритовый член в руку толщиной?
– Будем считать, что это вопрос риторический.
– Будем считать, ты понимаешь, что полированный каменный фаллос не имеет ничего общего с любовью.
Эла задумчиво свела брови.
– Я бы не сказала, что совсем ничего, – заметила она.
– Думается мне, даже для тебя любовь с камнем будет некоторой натяжкой.
– Иногда не вредно и натянуть, – подмигнула она.
Я прикусила язык, с которого уже готов был сорваться резкий ответ, сделала большой глоток и подождала, пока напиток доберется до желудка, прежде чем спросить:
– Хочешь услышать, чем кончилось, или нет?
Музыканты под утро зачехлили инструменты, но на площадке еще остались несколько упрямых компаний по два-три человека. В паре столиков от нас дурачилась молодая парочка: он все норовил взять ее за руку, а она сердито отдергивала кисть, прижимала к себе и тут же снова выкладывала на стол, словно наживку для рыбы. Еще дальше очень толстый и очень пьяный мужчина уныло напевал, превращая плясовой мотив в погребальный. Прислужники уже начали сдвигать стулья и протирать столики, но нас пока не тревожили.
– Нет, – решила, подумав, Эла. – Не сегодня.
Я этого не ожидала.
– Только что ты ворчала, что я все скрываю.
– Да и скрывай себе. Мне это нравится. – Она осушила бокал и через его край взглянула мне в глаза. – Если никто ничего не скрывает, чего нам искать?
– Мне бы в постель, – покачала я головой, окончательно запутавшись.
– Ты весь день проспала! – закатила глаза Эла и перевела взгляд на полуголого юношу, обслуживавшего наш столик. – И Триему здесь еще надолго работы.
– Мне надо в постель, – повторила я, нетвердо вставая на ноги. – Чтобы завтра быть готовой.
– О? – подняла бровь жрица. – Смею спросить, к чему ты готовишься?
– Кое-кого убить.
6
Казалось, Глотка только и знает, что бить и пить.
Что этого здоровяка зовут Глоткой, я уже поняла: каждый раз, как он с грохотом опускал на стол деревянную пивную кружку, сидевшие вокруг – тоже солдаты, его подчиненные, – хором голосили: «Глот-ка, Глот-ка, Глот-ка!»
И происхождение клички нетрудно было угадать: его шея мясистой колонной поднималась от тяжелых плеч до ушей. Из-под открытого ворота форменной рубахи виднелись татуировки, большей частью шипастые лозы и сплетение колючек, хотя имелся и корявый рисунок женщины, растопырившей угловатые голые ноги так, словно пыталась – вопреки всякой вероятности – получить удовольствие от его вздувшейся артерии. И вообще весь ублюдок был как его шея: словно кто-то сляпал его из здоровенных кусков мяса, не слишком сообразуясь со строением скелета.
