Сначала Странник недоумевал, потом громко возмущался, а потом смирился с неизбежным сбродом, толкущимся день и ночь около его жилища. Ему и в голову не приходило, что люди действительно считают его одним из величайших учителей мира, пока однажды к нему не подполз один из тех, кто преследовал его с перьями в руках, и не обратился к нему с просьбой. О, Учитель, сказал он, снизойди до нас, учеников твоих, и начни проповедовать. Молчание твое слишком темно для нас, поступки твои выше нашего убогого понимания, слова, скупо отпускаемые твоим ртом, нуждаются в истолковании не нами, а твой образ жизни слишком уединен и недоступен для нас. Напрасно мы ходим за тобой по пятам, напрасно ищем истину в твоих деяниях, напрасно подражаем тебе – все по-прежнему пусто в наших головах и душах. Спустись к нам с небес и объясни нам то, что остается сокрытым. Все мы смиренно молим тебя об этом, ибо обошли весь мир и не видали учителя выше тебя, мудрее тебя, скромнее тебя, святее тебя. И новоявленный ученик замолчал и почтительно простерся перед Странником в пыли.
Странник же стоял, пораженный ужасом и отчаянием до глубины души, ибо он ни секунды не считал себя учителем, то есть тем, кому есть что сказать этим людям в крайней нужде и нищете. Тщетно искал он в своей душе хотя бы частицу, хотя бы крупицу высокого знания, редчайшей мудрости, благородного великодушия, о которых толковал его ученик, но там было пусто – как бывает пусто в горах после бурного дождя, как бывает пусто в лесу после первого снега, как бывает пусто в степи после горячего ветра. Пусто и холодно было в душе Странника и он не чувствовал себя учителем еще и потому, что понимал, что остался один – нет больше в мире достойных учителей, нет больше под солнцем достойных духовидцев, нет больше под луной достойных странников, раз люди, собравшиеся вокруг его замка, пришли к нему за ответами на вопросы, которых он и сам не знал.
И потому он молчал, потрясенный этой тайной, вдруг открывшейся ему в своей простоте. Молчал и его ученик, лежащий в пыли, притихли женщины, не плакали дети, не кричали куры, не ржали лошади, не мычали коровы, казалось, сама природа ждала, пока Странник отверзнет уста. И он понял, что должен что-то сказать всем тем, кто ради него забрался в такую глушь и денно и нощно нес на себе его заботы, делил с ним свой хлеб и горе, спал рядом с ним, ел рядом с ним, жил его жизнью. Словно что-то теплое заструилось вдруг внутри Странника, как будто горячая кровь омыла его оледеневшее в странствиях сердце, и он почувствовал, что он в ответе за всех тех, кого призвал сюда, сам того не желая. И он почувствовал в своей груди… нет не любовь, а жалость, бесконечную жалость ко всем живым существам вокруг себя, и принял их в свое сердце, и открыл им свою душу, начав говорить.
Говорил Странник долго, страстно, убежденно, так, словно всю жизнь ждал этого момента, изливая накопленную мудрость и любовь на тех, кто молча слушал его. Свет струился из его уст, мед капал с его губ, руки его излучали сияние, а сердце его просвечивало сквозь грудную клетку. Сначала он будто ослеп и оглох, и ничего вокруг не видел и не слышал, однако вскоре он почувствовал, что его уже не слушают, как прежде. Он открыл глаза и уши и понял, что люди целыми караванами покидают его, спешно собирают свои скромные пожитки, сажают на арбы плачущих детей, сгоняют скот, и уходят, уходят от него. В недоумении Странник обратился к своему ученику, который уже больше не лежал в пыли у его ног, а, завернувшись в плащ, тушил костер и собирал золу, собираясь в долгий путь.
