В желудке урчит, а от мысли о еде воротить начинает. Кондрат куда-то запропастился, а что дальше делать – не знаю. И тут вспомнилось письмо и слова о шкатулке. Отыскать её труда не составило, оказалась она простенькой на вид, но отнюдь не крохотной, да и увесистой на удивление. Вышла я в светлицу, села за стол, открыла крышку и… зависла как допотопный комп. И было отчего.
Три перетянутые резинкой пачки денег: в одной пятитысячные купюры, в другой тысячные, а в третьей… стодолларовые! И пачечки основательные такие – сантиметров по пять в высоту. От греха подальше я их первой попавшейся тряпицей обернула и на дно своей сумки спрятала. Это ж что, я теперь миллионерша? И придётся от каждой тени шарахаться боясь, что ограбят. Не было печали…
Дальнейшее изучение содержимого меня окончательно в тоску вогнало. Ну вот что я за человек такой? Не было денег горевала, но жила, появились – печалюсь. В общем, всё оставшееся пространство шкатулки занимали рассортированные по мешочкам драгоценности. В камнях я особо не разбираюсь, но уж золото-то точно могу от всего прочего отличить. Были тут и серебряные вещички и ещё из какого-то белого метала, уж не знаю, то ли это белое золото, то ли платина. Теперь меня уже ничем не удивишь. В общем, нашла в доме полиэтиленовый пакет и сложила всё это добро туда, и тоже запрятала в сумку, а шкатулку обратно на место положила. Тем временем, и Кондрат вернулся: по-хозяйски прошёл к умывальнику вымыл руки и уселся напротив меня.
Сидим. Молчим. Не знаю я, что в таких случаях говорит надобно. Когда мою родную бабушку хоронили, совсем малой была, и не помню, как всё было.
– Ну вот, – нарушил молчание мужчина. – Отдохнули. Пойдём подсобишь, – говорит и встав, не дожидаясь моей реакции направился к выходу.
Очутившись во дворе, проследовала за ним к сараю. Внутри оказывает и гроб заготовлен был. Вот и как мы его вдвоём потащим? Как-то жутко от мысли, что уронить можем. Непочтительно это по отношению к усопшей. Но делать нечего, вынесли его во двор.
– Жди тут, – буркнул Кондрат и вошёл в дом, а спустя пару минут вышел, неся на руках Агрипинино тело.
Уложил его осторожно в гроб. Поправил одежду, сложил сухонькие старушечьи ручки на груди покойницы. Перекрестился и взглянул на меня, словно чего-то ожидая. А я… я растерялась.
– Прощаться будешь? – говорит. – Я его сейчас заколочу, она так просила, чтобы вынесли уже закрытый и не открывали за пределами двора.
Это, наверное, была самая длинная фраза что я слышала из уст этого человека. Подошла к гробу, коснулась прохладной руки. Мысленно попросила прощения и поблагодарила за всё, а потом не сдержалась и поцеловала Агрипину в лоб. И тут показалось будто в ответ мне пришла волна тепла и ласки. Словно приняла мои пожелания покойница и в ответ благословила.
Как тащили мы гроб на кладбище отдельная история. Но да – умудрились ни разу не уронить. Там нас уже поджидала вырытая Кондратом яма, верёвки для погружения, крест, пара лопат и венок. Опустить оказалось сложнее всего, но с горем пополам управились. Кинули по жмене земли на крышку. Помолчали минутку, да и принялись зарывать. Сформировали аккуратный холмик, Кондрат установил крест и сколотил по-быстрому скамейку со столиком, пока я венок пристраивала.
– Помянем, – говорит, выставляя на столик две гранённые стопочки и маленькую бутылку водки. – Ты цветов ей потом принеси сюда. Только не садовых, она полевые любила.
