Пальцы остановились, звук медленно гас.
Паренек так же легко поклонился; контингент захлопал. Хлопки заглушил звонок.
Последние пацаны выходили из класса; журналист заметил смуглое лицо Цоя.
– Ты где-то учился музыке?
– Н-нет… П-прихожу сюда иногда поиграть.
– А как выучил эту прелюдию?
– Н-ночью приснилась. Утром вот подобрал… Я пойду?
В дверь заглянул Денисыч.
– А мы вас потеряли. Идемте, отобедаете с нами.
– Да нет, спасибо. Не проголодался еще. Лучше посижу где-нибудь, попишу.
– Я вам тогда воспитательскую открою. Там кресло есть, и чайник, если что.
– А после обеда хотел бы с Петровым…
– Торопитесь?
– Работа такая.
– Понятно. В вечной погоне… В вечной погоне, говорю, за сенсациями… – Денисыч отвел гостя в учительскую, включил ему свет и отправился в столовую, продолжая поднимать брови и посмеиваться.
Журналист открыл ноут и подул на пальцы, пытаясь согреть.
Приказ о его увольнении был подписан вчера.
Главный даже не вызывал его к себе. Позвонила Валерия, вечером. Причины? «Ничего не знаю, решение Главного…» Главный в этой передряге был не главным, даже не второстепенным… «Завтра постараюсь разузнать, перезвоню…» – шумела Валерия из айфона, поставленного на громкость: он как раз ехал к себе и чуть не проскочил на красный. «Завтра» – значит «сегодня». Ничего она, конечно, не будет узнавать…
Встал, погасил едкий люминесцентный свет, сейчас особенно раздражавший его.
Знал он, что его за всё это не погладят по головке? Знал. Решил поиграть в девяностые. Хорошо, если увольнением всё ограничится.
С другой стороны, была ведь договоренность. Он забирает, статья не выходит. Он остается в газете, даже, может, с повышением.
Журналист поставил портрет Чайковского, прислонив его к стопке бумаг. Что скажете, Пётр Ильич?
Композитор отбликивал и молчал.
А может, Пётр Ильич, увольнение – просто «черная метка»? Чтобы аккуратно себя сегодня вел, не дурил, не лез во все дырки… Исполнил танец маленьких лебедей и без шума удалился, занавес. Иначе придется танцевать умирающего лебедя… Помню, это не вы, это Сен-Санс. Простите, к слову пришлось.
– Что это вы в потемках? – Батя щелкнул выключателем и вошел, распространяя кисловатый запах столовой.
Воспитательская осветилась.
– Глаз, что ли, не жалко? – остановился Батя у стола. – И в столовой не были. На диете?
Журналист ограничился кивком: коротких ответов у него не было, а пускаться в объяснения… Задал подготовленный вопрос:
– Как вы думаете, что с ними будет дальше?
– А я не думаю, – Батя пожал плечами. – Что смотрите? Не умею. Все, кто думал, уже поуходили. Вон, последний мыслитель остался, – кивнул в сторону входившего Денисыча.
Денисыч поставил на стол литровую банку, слегка запотевшую изнутри.
– Это вам на второе, треска с перловкой, – водрузил сверху толстый кусок хлеба. – Русскому человеку надо хорошо питаться.
– Вот тут пресса интересуется, что будет дальше с контингентом, – сказал Батя.
– Все попадут в рай.
– Некрещеными? – уточнил журналист.
– В буддийский какой-нибудь, – Денисыч поправил хлеб, собиравшийся упасть. – Или славянский. Веды, между прочим, наши славянские книги.
– Хорошо, – перебил Батя, – рай – это долгосрочное… А поближе?
Денисыч поглядел на Батю: ты-то что меня интервьюируешь?
– Я почему спрашиваю… – сказал журналист. – Четыре года, как Институт расформировали. Исследования признали неперспективными.
– Признали.
– Вам перестали поставлять новеньких…
