Мимо проходит санитарка, ее я раньше не видела. Она не очень хороша собой, а красные щеки и блестящие глаза придают ей нетрезвый вид. Женщина садится за пианино, разминает пальцы, бросает взгляд через плечо и широко улыбается, не обращаясь не к кому-то конкретно, уж точно не ко мне, но улыбка ее неподдельна, будто она действительно рада быть здесь. Она играет «Зеленые рукава»[6] и «Лондонский мост»[7] и другие всем известные старые песни. Некоторые подпевают ей. Я не присоединяюсь к ним, но все это хотя бы немного заглушает колокол и тиканье часов.
Кто-то плачет. Женщина. Она где-то далеко. Я не вижу ее, но слышу. Она все плачет и плачет. Румяная санитарка продолжает играть, а больные – петь. Неужели никто не слышит ее? Ведь эта женщина совершенно безутешна.
О, какая тоска, какая ужасная жалоба в ее голосе, какие горькие рыдания! Ни один звук не сравнится с этой болью невосполнимой утраты.
Не могу это вынести. Не могу. Закрываю глаза и затыкаю уши, напевая что-то заунывное и лишенное мелодии. Вперед и назад, я раскачиваюсь вперед и назад, делаю вдох, и вот снова – эти рыдания. Если она не остановится, мне придется…
Руки. Красные, грубые и мозолистые руки хватают меня. Подбородок и Слива тащат меня к двери, и дальше из галереи, потом по ступеням – но я все еще слышу ее. Даже в моей комнате, даже тут – рыдания, не стихающие рыдания.
– Успокойся, – говорит Слива, прикасаясь к моему лицу платком.
– Почему никто ее не утешил? – Мой голос сел и кажется грубым. – Она надрывала сердце.
– Это была ты, Мэри, – мягко произносит Слива. – Никто не плакал, кроме тебя.
Проснувшись, я вижу Диаманта на стуле рядом с моей кроватью, он смотрит на меня. Секунды проходят одна за другой.
– Теперь вы видите, что с вами делают эти погребенные воспоминания?
Я сажусь, спускаю ноги с кровати. Мне нужно подняться, правда, я так ослабела, да и что-то подсказывает мне – Диамант не представляет собой угрозы. Не в этом смысле, по крайней мере.
– Я не могу вспомнить прошлое.
– Не можете или не хотите?
От гнева в его голосе у меня пересыхает горло. Мне хочется пить, но вода на столике у двери и мне придется пройти мимо него, чтобы добраться до нее.
– Я не могу, – говорю я, не отрывая взгляд от рук.
– Чего вы боитесь? – Его голос смягчается, теперь он спокойный и убаюкивающий.
Я поднимаю глаза и встречаю его взгляд.
– Вы расскажете Уомаку.
– А! – кивает он. – Я так и думал. Вас выдает выражение лица, когда вы видите его.
Мое лицо опять выдало меня.
– Он главный врач, и я обязан сообщать ему о вашем прогрессе. Но могу пообещать не говорить о деталях. – Некоторое время он не сводит с меня взгляд. – Не все, что вы вспомните, непременно должно быть правдой. Мы все видим вещи по-разному. Вот взять хотя бы цвет неба.
Небо серое.
– Какого оно цвета, по-твоему?
– Серого, – отвечаю я.
– А я назвал бы его бежевым.
– Бежевым? Нет. Оно шиферно-серое, но уж точно не бежевое.
Он улыбается.
– Вот видите, никто из нас не лжет. Мы оба говорим правду. Так же и с прошлым. Воспоминания – это то, как мы интерпретируем события. Что мы называем правдой, как ее видим. И не более. Иногда мы ошибаемся. Но меня это не касается. Я не детектив. – Он откидывается на спинку стула. – Никто не пытается вас подловить.
Я делаю вдох.
– У меня бывают кошмары. – От досады руки сковывает спазм. Досады на себя или на Диаманта, я даже не знаю.
