– В последнем письме Эрнст пишет так: «Самое прекрасное на свете – люди». Меня волнует только живое. А в человеке оно выражено наиболее ярко. Вы оба правы, и, наверно, оба согласитесь друг с другом.
– Дядя Фриц, оставьте-ка разговоры, идите сюда, будем пить чай. У меня все готово, а вам и дела нет, – надулась Паульхен.
– Как замечательно ты все устроила!
– Правда, дядя Фриц?
– Да, замечательно!
– Ты – самый лучший, дядя Фриц. От Фрида, конечно, ничего не дождешься, он думает об облаках да щеглах.
– Ты же считаешь, что я насмешничаю.
– Ты опять принесла цветы, Паульхен?
– Да. Стащила украдкой. В скверах столько сирени, что я подумала: сорву веточку-другую, от них не убудет, а нам пригодится. Угрызений совести я не почувствовала, вот и сорвала.
– Девчоночья мораль, – рассмеялся Фрид.
– Спасибо, Паульхен. Только не конфликтуй с законом. Я уже опасаюсь, как бы твое следующее письмо не пришло из тюрьмы.
– Не бойся, дядя Фриц. Если полицейский меня поймает, я очень ласково посмотрю ему в глаза, подарю цветочек и скажу: я сорвала его для вас. И он наверняка меня отпустит.
– Или тебя еще суровее накажут за попытку подкупа.
– Ах, у девушек собственные законы. Их всегда оправдывают.
– По законам для малолетних и умственно отсталых, – насмешливо бросил Фрид.
– А злые мальчишки заслуживают розог, да, дядя Фриц?
– Спокойно… спокойно, – попробовал Фриц унять обоих.
– Эти гадкие насмешки он перенял у противного Эрнста. Раньше-то был совсем другим!
– Противнее?
– Милее!
– Цель моей жизни отнюдь не в том, чтоб быть «милым» в глазах маленькой девчонки.
– Ты неотесанный варвар!
– А ты юная дама.
– Так и есть.
– Увы, в покуда коротковатых платьях и с косичками.
– Дядя Фриц, помоги же мне! Выгони его вон!
– Но, Паульхен, он ведь говорит правду.
– Ты еще и защищаешь его?
– Нет, но он делает тебе комплименты. Надо только как следует прислушаться. Юная дама с косичками и растрепанной челкой совершенно восхитительна.
– Да… пожалуй… хотя… – Она задумчиво сунула в рот пальчик. – Ты это имел в виду, Фрид?
– Конечно, Паульхен.
– Ладно, тогда давай помиримся. Дядя Фриц, у меня будет новое платье. Мама говорит, ты должен помочь выбрать материал. Согласен?
– Разумеется. Как тебе васильковый цвет?
– У меня же есть…
– Белый шелк…
– У-у… белый…
– Ну, тогда изящный батик на черном шелке… и совершенно особенный фасон. Рукава-крылышки и все такое. Я тебе нарисую.
– О да, да.
– Vanitas in vanitatum[7], – вздохнул Фрид, – чем было бы женское существо без платьев…
– Мы достаточно часто ходим в солярий…
– Опять туда собираетесь, дети?
– Да, дядя Фриц, ведь уже тепло.
– Отлично! Солнце дочиста промывает тело и дух.
– До свидания, дядя Фриц.
– Побудьте здесь еще немного, дети.
– Нет, тебе ведь надо работать. До свидания, до свидания…
Она выпорхнула из комнаты.
– Сущий вихрь, – сказал Фриц. – Нынче вечером в эстетическом обществе старонемецкие хороводы. Сходите туда.
– Ладно! До свидания, Фриц.
Большими шагами Фрид поспешил следом за Паульхен.
Настала тишина.
Солнце светило в мансардную комнатку, рисовало на полу золотисто-желтые разводы. Фриц набил трубку. Затем поставил на стол покрытую тонкой гравировкой металлическую пепельницу в форме греческой чаши и раскурил трубку, глядя в пространство сквозь сизые извивы дыма. Прощальным вечером он и Лу пили из этой блестящей чаши пурпурное вино, потому что у него не было бокалов, да им они и не требовались, когда по дороге на помолвку она еще раз зашла к нему, обняла и разрыдалась: «Я не могу… не могу, любимый…»
