Закончив с уборкой, я быстро смыла себя пыль, распихала вещи по местам, выбралась во двор и подмела и крыльцо. Ну как подмела – на четвереньках проползла по нему, вытирая тряпкой. Пригодилась бы хорошая метла, чтобы смести пыль с дорожки, да упавшие листья. И я бы просыпала ее у краев гравием, скосила траву… словом, будь у меня больше ресурсов, я бы сделала все идеально.
– Знаешь, – задумчиво протянула Персефона, смотря на то, как я начищаю чайник, у которого ручку разъела ржавчина. – Нормальные существа для этого используют магию.
– Ты колдовать умеешь? – со смехом, без агрессии, спросила я. – Я вот нет. И ты нет. Ты лучше скажи, у тебя есть какие-нибудь деньги? Надо много чего докупить, а мои счета заморожены, потому что все, что на них было, типа собственность Предателя Пятимирья.
– У меня есть кое-какая сумма, но там не очень много, – она поморщилась. – Вопреки слухам, мои родители не балуют меня, и не дают сорить деньгами направо и налево.
– А жаль, нам бы деньги пригодились, – я отставила чайник в сторону и полезла в свои чемоданы. – Вот повезло тебе со мной! Не проживи я всю жизнь в бегах, сейчас бы без чая сидели, а я стащила пару пачек в больнице.
– Украла? – Персефона недоверчиво изогнула бровь.
– Украла, да.
Я так и зависла полусогнутой над этими чемоданами. Для меня-то такой образ жизни был естественен, но вот что чувствовала Персефона?
Это была нелюбимая папой моя привычка – думать о других. Думать об их чувствах, заботиться, обращать внимание на то, как ими могут быть истолкованы мои поступки. У моего папы такого не было. Ему было плевать на всех, кроме себя. До недавнего времени я думала, что на меня ему тоже не плевать, но…
Но я здесь, в Академии, а он пропал без вести, и, если существо по имени Рахель снова прилетит по мою душу, мне будет нечего сказать ей: ни про папу, ни про сделку. Тоска по папе сжала мое сердце, и я резко выпрямилась, запрокидывая голову назад и удерживая некстати прильнувшие слезы.
– Тебе, наверное, совсем унизительно быть в таком месте, – сказала я, голос срывался.
– Нет, – Персефона покачала головой. – Это… очень похоже на то, как обычно со мной обращаются.
Я молча поставила пачку чая в шкаф, распечатала одну и переставила чайник на плиту, включая конфорку. Надо было срочно перевести разговор в другое русло, но я не знала, что могу еще ей сказать.
– Кстати! – мысль пришла в голову, сверкнув в ней молнией. – Так что у тебя с принцем вышло? Он вроде ничего так, ручки целует, вроде милый.
– Не нравится, – сказала Персефона.
– А? – я присела на край стола, смотря на нее сверху вниз. – Почему? Он разве не подходит тебе как пацан? Или он из этих, из противных? Знаешь, вот Рэй совсем не такой, как другие парни. Он не нежничает, и сразу видно, что ухаживать совсем не умеет, но не из тех, кто со своим содержимом трусов полезет в дружбу. Мне это всегда в Рэе нравилось, то, как он себя ведет. Он задавака, и нос дерет, но чтобы там полапать – не-а.
Персефона молчала. Молчала и я. Молчание давило на меня вместе со стенами, и я встала, чтобы воспроизвести хоть какой-то звук. Я загремела шкафами, якобы проверяя, нет ли в них чего, я принялась зачем-то говорить ей, как я рада, что старшаки побросали тут хоть какую-то посуду. Я вспомнила про шкатулку, которую таскала с собой с того злосчастного дня, когда вся моя жизнь разрушилась, и почти выбежала за ней, чтобы начать рассказывать Персефоне, как сложно ее открыть.
