Он смерил меня равнодушным взглядом, посмотрев, как на пустое место. Ярость заклокотала в моей груди, и вместо того, чтобы сесть и дать Персефоне что-то, чтобы остановить льющую из носа кровь, я повернулась к нему всем телом. Краем глаза я видела, как заинтересованно мои сокурсники наблюдают за происходящим, а принц с длинными черными волосами, – его я вспомнила позже, но тогда он слился в моей голове с остальной толпой, – поднял голову, отрывая взгляд от телефона.
– Это несправедливо. На мне нет формы, на близнецах с первых парт нет формы, еще на нескольких нет формы, а вы пристали к ней, что она перешила платье, – продолжила говорить я.
Я сжала руки в кулаки, выпрямляясь.
– Физические наказания входят в программу Академии, – девушка-суккуб с соседней парты закатила глаза. – Ты откуда такая вылезла?
– Из Первого мира, – не глядя в ее сторону, бросила я, не отрывая взгляда от магистра.
– Сядь, – тихо прошипела Персефона, дергая за юбку.
Я осталась стоять.
– Это нечестно, – повторила я, как будто бы это что-то могло изменить.
– Люцианова дочка, да, ангелоподобное? – произнес он.
Наши взгляды встретились, но свой я не отвела. И страха тоже не было, как рационального, так и иррационального. А внутри всё опустело. Что ж, если кто-то и не смотрел телевизор и не висел в соцсетях так долго, чтобы узнать в девушке с фото меня, теперь это узнали все. Плакала моя счастливая академическая жизнь.
– Ты очень похожа на отца, – сказал он.
Черное лезвие вошло мне в грудь, проходя между ребер. Я закашлялась, перегибаясь вперед, уперлась рукой о парту. Боль ожгла огнем, и я прижала ладонь к источнику этой боли. Пальцы перепачкались в черной жиже; она стекала тягучими каплями на парту, разбиваясь и застывая.
Смех в классе утих. Тишина стала физически ощущаемой, но мне казалось, что это лишь я слышу тишину, потому что в моем мире не стало существовать ничего, кроме боли и черной жижи, стекающей по груди, животу, бедрам. Я приоткрыла глаза. Мир поплыл в мягком фокусе, и я отняла руку, наполненную этой черной жижей, что заменила мне кровь. Морена запульсировала, стягивая израненные ткани, заращивая их, и рана затянулась. Игла растворилась в воздухе. Я взмахнула рукой наугад, не пытаясь повторить заклинание, но подумав о том, хочу, чтобы ему тоже было больно. Сноп искр сорвался с кончиков пальцев, и потух, а с ним ушла и боль.
Магистр махнул рукой, чтобы я села, и подчинилась. Села, низко опустив голову, и занавесившись волосами. Все говорят, что я похожа на отца, и да, у меня его волосы и его кожа, только вены не просвечивают. У меня его черты лица, но я не мой отец… а жаль. Будь я им, я бы нашлась сейчас с ответом.
Персефона молча протянула мне влажные салфетки, и я попыталась по-быстрому кое-как оттереть платье. Прореха в нем была небольшой, но лифчик просвечивал. Вздохнув, я перебросила волосы вперед, чтобы они светлой пеленой закрыли мне грудь, и склонилась над партой. А в классе стояла жуткая тишина.
– Можешь носить свою одежду, Люцианова дочка. Но больше никаких революций, – сказал Громвал, глядя на меня; на щеке виднелся глубокий порез, сквозь который сочилась кровь. – Начнем урок.
«Как ты его ранила?» – написала Персефона на полях своей тетради, а я рядом нарисовала несколько знаков вопросов. Болтать на занятиях Громвала расхотелось. В голове лишь стучала мысль о том, что физические наказания в Академии разрешены… и это укротило мой пыл хоть с кем-то из спорить.
