Она добралась до спальной кельи Бесподобного. Его кровать драпировалась со всех сторон выцветшим турецким ковром. Она отодвинула полог в сторону и забралась к нему. Местами ковер так сильно протерся, что пропускал пестрый, мшистый свет, отчего Бесподобный выглядел упавшей, поросшей лишайником статуей. Только пульсирующая на шее жилка свидетельствовала, что он жив. Его грим совершенно размазался: от глаз до подбородка тянулись черные полосы разводов, а в углу рта запеклась кровь. Подойдя ближе, Шэй обвила его руками. Ковер приглушал любые внешние щумы.
Они долго лежали рядом, а потом Шэй начала говорить. Из нее с горечью изливалась история Деваны и дворецкого и все сегодняшние события, и она не заботилась о том, что мальчики снаружи могут услышать ее. Потребовалось полчаса, чтобы рассказать всю историю, и, когда она закончила и вытерла глаза простыней, Бесподобный по-прежнему даже не шевельнулся. Может, он все-таки спал. Она принимала его неподвижность за внимание, но его дыхание оставалось поверхностным и ровным. Но ей было все равно: рассказывая о Деване, она вновь исполнилась гневом. Она поправила ему выбившуюся прядь, когда его грудная клетка вдруг поднялась и опала от ее прикосновения.
Хотя, когда он внезапно заговорил, его голос звучал совсем не сонно.
– Они хотят отнять у нас все, как бы мало мы ни имели.
Кивнув, она погладила его по голове. Кровь под ее ногтями могла быть как ее, так и его.
Повернувшись, он взглянул на нее. Его губы заметно побледнели.
– Мало того, что у них больше, чем у нас. Гораздо больше, чем у нас. Они хотят, чтобы у нас ничего не осталось, – его руки зарылись в волосах, а затем нырнули под простыню. К ребрам, бедрам, рубцам шрамов.
– Они грабят нас снова и снова, и сами же презирают нас за нашу нищету.
Его глаза оставались тусклыми, как вода в затянутом ряской пруду.
– Прошлой ночью или, наверное, ближе к утру нас с Пикманом нарядили, черт их побери, как Елену Прекрасную и Клитемнестру, хотя никто из этих жирных извращенцев даже не знал эти имена. Нажравшись коньяка и лебединого мяса, они принялись указывать нам, как и что надо играть, – его рука слегка коснулась синяка на скуле. Он начал говорить с развязной господской медлительностью: «Сначала ты делаешь так, а потом он делает эдак. И затем вы все трое вместе». – На его запястьях остались розовые, как десны, следы, на которые Шэй старалась не смотреть.
– Ты знала, что Эванс забирает себе все деньги от оплаты частных представлений? Господа могут расщедриться на вознаграждение в случае «необычайного представления», но в противном случае мы всего лишь одно из блюд на их пиршестве.
Их дыхание достигло своего рода общего ритма. Он поднес руки к ее лицу.
– Знаешь, что они не могут у нас отнять? Наши голоса.
– Вот представь такое, – немного помедлив, добавил он, – черный корабль с черными разодранными в клочья парусами круто кренится под ветром, – он откинул ее волосы назад так, что их пряди пошли волнами, – звезды, отражаясь в воде, танцуют в окружающих корабль волнах. Под палубой в трюме сжалась в углу чулана девочка, так крепко держа ракушку, что видно, как ее края порезали ей кожу, – он сжал ее кулак, – и она поет что-то себе под нос, почти беззвучно, видно лишь, как шевелятся ее губы, хотя корабль пуст, как свежевыкопанная могила. И вдруг она замирает, прислушиваясь…
Из дортуара доносился лишь тихий шорох движений.
