Так происходило и сейчас. Если нас заметят, придется действовать на опережение и уходить с боем сегодня ночью…
— Воды, дайте воды! — кричит Каручаев на русском, отвлекает внимание на себя.
Да ладно! Этот ублюдок может думать не только о своей заднице? Неужели так девчонка понравилась, что он ради нее жизнью рискует? Если бы не сложившаяся ситуация, задрал бы тряпку на ее лице и посмотрел, ради кого Юрка глотку рвет.
Часовой останавливается. Шахидка жадно втягивает ртом воздух! Идиотка, не хватало только, чтобы она из-за кислородного голодания сознание потеряла.
— И кусок хлеба, пожалуйста! — кричит Юрка, продолжает отвлекать от нас внимание. Он знает английский, знает немного сирийский, но специально не использует понятную шахидам речь. Часовой ведется на провокацию, идет в сторону пленных. Тихо выбираясь из ниши, мы двигаемся в противоположную сторону. Нужно скорее уходить, пока Каручаев не перебудил весь лагерь. Шахидка успевает забежать в дом, я в туалет, хорошо, что он оказался свободным. Когда раздается автоматная очередь, делаю вид, что выбежал из сортира, застегиваю на ходу ширинку.
Если Каручаева расстреляли из-за бабы, это будет тотальный пздц. Генерал даже слушать меня не станет. Придумают, конечно, красивую историю, но моим ребятам это не поможет. Всех собак на нас спустят.
Как я и предполагал, меня уже искали. Приставленный ко мне охранник подозрительно разглядывает меня в темноте. Смотри, смотри.
— Кто стрелял? — обращаюсь к нему. Не отвечает. Этого и не требуется. Юрку тащат во двор. Быстро прохожусь по нему взглядом, не выказывая заинтересованности. Их носа течет кровь. Скорее всего, приложили прикладом. Значит, стреляли в воздух или дали очередью по земле.
Связывают руки сзади. Плохой знак. Собираются казнить…
Догеройствовался! Где не надо, тебя по подвиги потянуло!
Шахидов собрался полный двор. Пришли посмотреть на представление. В толпе нахожу шахидку, которую мы с этим дураком только что спасли. Несмотря на дополнительное освещение, света недостаточно, чтобы разглядеть ее лицо, но у меня есть четкое ощущение, что она волнуется и боится за Каручаева. Если поднять никаб и взглянуть в лицо, оно будет белее мела.
Чудные дела твои, Господи!
Чувство жалости к влюбленной дурехе тут же отметаю. Это жизнь. Она не всегда бывает сладкой и красивой. Кто-то греет стопы в теплом песке, а кто-то глотает пыль и кровь. Не в того ты влюбилась, девочка! Не быть вам вместе, даже если удастся вытащить этого урода из плена.
— Русский? — подхожу к часовым, которые, пиная Каручаева, ставят его на колени и заставляют склонить голову.
— Да, — зло покосившись на меня, отвечает один из них. Всем своим видом показывает, что лучше мне отойти.
— Тогда не стоит его расстреливать, — веду себя уверенно, даже дерзко. — На неофициальном уровне они производят обмен офицеров, — полнейший бред. Никто с террористами переговоров не ведет. — Узнайте сначала, Абу Вахиб действительно погиб со своими людьми или его можно обменять? — закидываю мысль им в голову. Больше я ничего сделать не могу. Отхожу назад. Складываю руки перед собой, лениво наблюдая за происходящим. По крайней мере, так кажется со стороны. На самом деле я напряжен, как сжатая до упора пружина. Сейчас на кону сразу несколько судеб. Как бы я ни относился к Каручаеву, а быть казненным и выброшенным за ворота, как собака, не пожелаю даже врагу.
