Снова налетел холодный ветер. Валерий Степанович поёжился и задумчиво побрёл прочь. Было стойкое ощущение, что он чего-то забыл. В душе образовалась какая-то гнетущая пустота, на сердце было муторно и тяжко. Как будто не было этой маленькой победы, как будто шёл он на ощупь, наугад, в кромешную неизвестность, в ледяную бесконечную ночь. А великий и непогрешимый Синодальный отдел строго блюл за ним с небес, пронзая орлиными взорами мглу, повелевая, и наставляя, и молча указывая ему, доктору наук, куда следует идти и что делать, благосклонно улыбаясь, если учёный делал верный шаг, и нещадно жаря молниями, если раб Божий Кукушкин проявлял инициативу, пытаясь отыскать собственный путь в этой глухой славянской тьме. И вот, запутавшийся в бородах священного ареопага, скованный церковными догматами, загнанный в рамки христианской этики и морали, Кукушкин видел себя жалкой марионеткой в руках кучки священников – святой троицы борцов за счастливое будущее под эгидой железного клерикализма. Профессор чувствовал себя обманутым ребёнком, которого запугали глупыми байками, сделав послушным и податливым как пластилин – лепи что хочешь… А в награду за хорошее поведение – шоколадка в виде одобрения патриарха… «Но как такое возможно? – задавался вопросом профессор. – Почему учёные пошли на поводу у тех, кто к науке имеет такое же отношение, как, скажем, физиология к Нагорной проповеди? Почему грантами занялись попы? Как и по какой шкале они определяют, кто достоин получить этот счастливый билет, а кто – нет? А кстати, многие ли сумели его получить? Думаю, вряд ли, раз у них такой скрупулёзный отбор… Похоже, российской научной мысли в ближайшие годы придётся нелегко…»
Тут, дорогой читатель, следует прояснить один важный момент… Не знаю, как вам, а мне безупречные люди не встречались. Не входил в их число и наш герой. Однако и негодяем в классическом понимании этого слова Валерий Степанович не был, ничего особо постыдного не совершал и был, в общем-то, почти таким же, как все остальные, с той лишь разницей, что иногда мог генерировать выдающиеся идеи, благодаря чему, собственно, и достиг тех вершин и званий, которыми теперь очень дорожил. Но последние годы, видимо, по причине внутреннего дискомфорта, Кукушкин испытывал трагический кризис идей, уныло буксуя в старых смыслах. Проект «О» стал для него вторым дыханием…
Когда Валерий Степанович затевал свой эксперимент, он понимал, что впереди его ждут различные бюрократические препоны, поэтому был готов хитрить там, где это было необходимо, ведь, в сущности, ничто человеческое, даже профессору, не было чуждо. Да, он был прозорлив, да, лукавил, но первостатейным лжецом Кукушкин не был. Скорее начинающим конформистом и немного идеалистом, всё ещё надеющимся сделать большую карьеру, оставаясь при этом обычным человеком. Поэтому лгал Валерий Степанович исключительно по обстоятельствам или же – исходя из крайней нужды. Пару раз прибегал к так называемой «лжи во спасение», но всегда ужасно мучился по этому поводу и даже ходил исповедоваться. Единственное, в чём нельзя было упрекнуть Кукушкина, так это в доносительстве, хотя несколько раз начальство намекало ему на «факультативную работу». Валерий Степанович внятно расставлял приоритеты и решительно отказывался от подобных предложений, так как служить был рад, а вот прислуживаться стеснялся… Больше к Кукушкину с подобными гнусностями не приставали. Однако и процесс его продвижения по карьерной лестнице заметно замедлился. Но профессор не отчаивался. Он трудился и думал о семье. Предпочитая «стуку» и подсиживаниям коллег безвредную мелкую ложь на благо родных, Валерий Степанович выбирал хоть и более долгий, но всё-таки менее постыдный путь, что тоже некоторым образом говорило о его своеобразной порядочности.
