Слушаю. Серое лицо напротив меня больше не кривится.
– Не мы выбирали, случится с нами то, что случилось или нет. Не мы выбирали. Но мы выбираем, что и как нам делать с тем, что приключилось. И то, что мы выберем, то и будет. Так?
Молчит. Но тишина перестаёт быть холодной. Темнота перестаёт быть злой.
– На третьем этаже моя бабушка жила. У меня ключи есть.
– Прекрасно, милая моя. Замечательно, Шура. Мне бы только вползти туда.
Почему-то я начинаю смеяться. Мне смешно.
Мне. Я не попал в убежище. Ворота закрыты уже часов шесть, а я снаружи. Нога прострелена, лекарств нет. Антидотов нет. А я хрипло ржу.
– Третий этаж…
Вижу, что она тоже улыбается.
Бабка у Саши что надо. Запасов еды могло бы хватить на пару лет при разумном использовании. Жаль. Мы умрём не от голода. Первым делом нахожу аптечку.
– Как звать бабулю твою?
– Аней.
– Спасибо тебе, баба Аня! От души!
Неверный свет от восковой свечи выхватывает из темноты шкафчика названия на коробках: цефтриаксон, амоксицилин, ципрофлоксацин, амоксиклав, стрептоцид, азитромицин… проверяю даты выпуска. Всё свежее. Антибиотики, анальгетики и противовирусные всех мастей и марок. Лезу дальше – шприцы и… морфин в ампулах.
– Она у тебя медик?
– Да. У нас семейное. Мама тоже.
– Уколы умеешь делать?
– Да.
Отламываю головку ампулы. Протягиваю ей.
– Это нельзя. Это дяде Серёже, соседу… у него рак…
– Саша, дяди Серёжи тут нет. Он либо мёртв, либо в убежище. Зато тут есть мы. И мы хотим жить. А чтобы выживать, нам с тобой очень нужно, чтобы я снова мог ходить.
Смотрит на меня. Молчит секунд десять.
– Так не пойдёт, – вижу, что начинает злиться. Это хорошо, – Думаешь просто в блаженство провалиться? И это поможет нам выжить?
– Предлагай. Ты тут врач, а не я.
– Ползи к дивану. И готовься терпеть.
Приносит ещё свечу. Электричество отключили, чтобы люди охотнее шли в убежище. Или чтобы сдохли быстрее. Воды тоже нет. Зато есть десять миллиграмм морфина. Нога настолько одеревенела, что укол я почти не чувствую. Каково ты, наслаждение, о котором грезят миллионы? Саша разрезает джинсы чтобы промыть рану. Не хочу туда смотреть, но не выдерживаю.
Приступ тошноты спазмом перехватывает горло.
– Терпи!
Резкий запах спирта. Снова приступ тошноты и… боль.
– А-а-ш-ш-ш-ш… – сдерживаю крик.
Смотрю на свечу. Этот танец завораживает. Дышу вместе со свечой. Я знаю, что я – не моя боль. Свеча мне поможет. Дыши со свечой.
– Навылет прошла.
Свеча тоже дышит со мной. Я смотрю на неё, а она смотрит на меня.
– Тебе повезло.
– В чём? Что меня подстрелили? Или что оперирует меня шестнадцатилетняя недоучка при свечах? – я вдруг сам слышу свой голос со стороны. Почему мне кажется это таким смешным?
Саша надувает щёки. Я слышу, как начинаю ржать.
– Не обижайся, я же пошутил!
Она берёт диванную подушку и подкладывает мне под ногу, чтобы промыть рану с другой стороны. Я снова смеюсь.
– Заткнись ты уже, – огрызается она. Я приподнимаю голову, чтобы посмотреть на ногу. Она накладывает повязку. Вижу, что руки у неё дрожат.
– Давай потуже, Шура! – она вся так дрожит, что чуть бинт не роняет, – Слушай, это же не конопля! Почему мне так весело?
Её личико снова кривится, а по щеке стекает слеза. Однако она не останавливается. Всё туже и туже оборачивает ногу.
Я снова смотрю на свечу. А она смотрит на меня. Укоризненно. С осуждением.
– А что я такого сделал?
– Ничего.
– Это ты сказала?
Поворачиваюсь к Саше. Потом к свече. Дьявол.
