– А справедливо ли обещать снести голову тому, у кого нет сабли? – сварливо заметил Глеб, не опуская оружие.
Естественно, стрелять он не собирался. Один ствол пуст, не зарядил его после ранения волка. Второй – может пальнёт, может и нет.
Над столом повис гул. Народ оживлённо обсуждал – как уравнять шансы. По напряжённой морде Анджея стекал пот. Забияка оказался изрядным трусом.
– У вас есть иное оружие, брат Глен? – спросил Ковальски.
– Нож. Если дадите хаму кинжал или что-то другое короткое, выйду против него с одним ножом. У этого бедолаги, как я понял, кроме сабли нет вообще ничего своего?
А вот это Глеб сказал зря, сразу восстановив против себя присутствующих. Тем самым оскорбил всё сословие, принадлежность к которому – великая самоценность, независимо от наполнения кошелька. Поэтому, когда вышли во двор, симпатии шляхты принадлежали Анджею – нищему, паскудному, но своему.
– Убивать его нельзя, – шепнул Генрих. – Не знаем, что судьба ему готовит. Вдруг обрюхатит селянку, а из её потомков какой-то особо великий поляк или белорус вырастет.
– Само собой. А вот ему меня грохнуть – только в путь.
Глеб распустил поясок рясы и стянул её через голову, оставшись в шароварах и тёплой рубахе. Показал, что за голенищем правого сапога у него имеется нож с длиной лезвия в две ширины ладони – гораздо короче, чем кинжал, выданный пану.
Тот перекрестился и бросился вперёд. Не пытался решить дело одним тычком, клинок в его руках описывал сверкающую восьмёрку, перекрывая всё пространство впереди дуэлянта. Пара литров вина, влившихся в его утробу, никак не повлияли на подвижность и стремительность – организм был привычен к возлияниям.
Глеб принялся отступать, Анджей наседал, подбадриваемый болельщиками. Генрих молчал, не досаждая подсказками «под руку», понимая, что оба недооценили голоштанного шляхтича. Трусость того превратилась в противоположность: маниакальное желание убить испугавшего.
В какой-то миг Глеб вроде бы оступился и брякнулся на снег, перемешанный с грязью, после чего снежный ком полетел в физиономию Анджея, а движение клинка на миг сбилось с ритма. Этого хватило. Майор бросился на противника прямо с земли и перехватил запястье с кинжалом.
Дальше – дело техники. Пан грохнулся ничком с вывернутой за спину рукой. Глеб отобрал кинжал и наступил сапогом поверженному на затылок. Левой подбросил кинжал в воздух и поймал.
– Панове! Как по вашим обычаям – прирезать засранца или проявить милосердие Божие?
Он насладился замешательством. Ни в какие обычаи не входило, чтобы в Речи Посполитой безродный чужестранец топтал шляхтича – и самого, и его достоинство. Тем более неуместно было бы прирезать его как свинью.
Вперёд шагнула вдова.
– Отпусти племянника. Не ведает он, что творит.
– Отпущу, – легко согласился победитель. – Но с условием: добровольно принять епитимью. Сходить в костёл и двадцать раз прочесть «Отче наш».
И хотя добровольность, когда тебе выламывают руку, а голову втоптали в грязь и грозят смертью, такая себе добровольная, Заблоцкая кивнула. Из-под сапога тоже донеслось нечто соглашающееся.
Глеб пару раз подкинул кинжал в руке, затем, перехватив за лезвие, метнул в дверной косяк.
– Слышал, панове, есть на востоке такой обычай: защищать сталью входную дверь. Тогда никакая нечисть не заберётся внутрь – досаждать хозяевам. Мой подарок вам, дорогие панове.
Ковальски, а это он одолжил кинжал, попытался его вытащить, но клинок даже не шелохнулся.
