– Понимаю. – кивнул Володя.
* * *
В темном, пропахшем мышиным пометом чуланчике, привалясь к деревянной перегородке, сидели двое и, затаив дыхание, прислушивались к тому, что происходило в соседней комнате. Там кто-то ходил, громко топая сапогами, покашливая и поругиваясь. Затем раздался звук отодвигаемого стула, и что-то жалобно заскрипело.
– Это он на кровать сел, – раздался в темноте голос Володи Мясникова. – Сапоги снял, – заметил он после того, как из-за перегородки что-то грохнуло вначале один раз, потом второй. – Все, лег, теперь подождать придется. Бывает, сразу засыпает, а бывает, полночи крутится, и не знаешь, клопы донимают или просто не спится.
Кочкин, а вторым в чулане был именно он, на все произнесенное Володей не сказал ни слова, но и не прервал – пусть болтает.
– Меркурий Фролыч, а Меркурий Фролыч, – позвал Мясников-внук.
– Чего?
– Там с вашей стороны, если поискать, в стенке палочка торчит.
– Ну, торчит, – нашарив рукой, проговорил Кочкин.
– Она дырочку в стене затыкает, выньте ее, и можно будет посмотреть, спит дед или нет.
Поворачивая влево-вправо, Кочкин вынул из стены чопик и заглянул в отверстие. Там, едва освещенный коптящим пламенем прикрученной лампы, лежал на кровати Володин дед. Из-под лоскутного одеяла были видны только остроносая с открытым тяжело дышащим ртом голова старика да крючковатые, вцепившиеся в край покрывала пальцы обеих рук. Старик спал. Но спал странно, тревожно: охал, вздрагивал, лягался ногами.
– Ну, что там? – спросил Володя и, не дожидаясь ответа, сам заглянул в отверстие. – Спит. Теперь слушайте!
– Слушаю, слушаю, – успокоил его Кочкин. Он с самого начала относился к этой затее не очень серьезно и мечтал об одном: поскорее выбраться из этого вонючего ящика и отправиться домой спать.
А время между тем шло. Старик Мясников ерзал на своей кровати, но ни единого слова не произнес. Кочкин стал позевывать, посмотрел слипающимся глазом еще раз в отверстие, там все было по-прежнему, и задремал. Однако окончательно провалиться в глубокий сон ему помешал злой шипящий голос, непонятно откуда доносившийся.
– Ты слышишь меня? – спрашивал этот голос, и так громко, что дрожала перегородка.
Застигнутый врасплох Кочкин, неприятно сознаваться, чуть было не ответил: «Слышу!» Это слово уже легло на его язык скользким вертким леденцом, только зубы разожми, и вот оно на свободе. Но сдержался, вспомнил, где сидит, да тут еще внук Мясников из своего угла отозвался:
– Ну вот, началось!
Кочкин же медленно, точно опасаясь какой пакости, прижался глазом к отверстию, а там – чудеса. Лампа ярко горит. Спустив ноги на пол, сидит на кровати старик, нательная рубаха белая как снег, а сам тощий, страшный и все взывает к кому-то злым голосом:
– Ты слышишь меня, ты слышишь? Ответь, раб! – А у самого-то глаза, как у покойника, – закрытые, лицо деревянное, только рот открывается как на резинке. И хоть не робкого десятка был чиновник особых поручений, а заробел, пробежал озноб по телу, и закололо в том боку, где, по утверждению медиков, находится печень. «Хорошо, что темно! – мелькнуло в голове у Кочкина. – Неприятно было бы страх перед подростком выказать!» А старик все зовет да зовет кого-то. Сотрясается, гудит перегородка, и уже сил нет слушать этот сатанинский вой, как вдруг старик сам же и отвечает на свой вопрос, но уже другим голосом, помягче и попугливее:
