Впереди всех на высокой черной лошади, сбруя которой, так же как и снаряжение седока, сверкала багрянцем и золотом, ехал тучный, ширококостный, дородный человек. В седле он держался уверенно, но без изящества. Вся остальная процессия следовала за ним на таком расстоянии, чтобы безусловное превосходство первого всадника не оставляло сомнений. Свиту возглавляли ехавшие в ряд три молодых дворянина. Они не спускали с господина пристальных, настороженных глаз, словно он в любую минуту мог обернуться и подвергнуть юношей какому-нибудь рискованному испытанию. То же напряжение, близкое к страху, ощущалось и в следующих за ними слугах. Оно словно передавалось через лакеев, пажей, грумов и сокольничих замыкавшим процессию мальчикам, которых влекли за собой гончие. Только животные – равно лошади, собаки и птицы на плечах у сокольничих – сохраняли спокойствие и уверенность в себе и не робели перед повелителем.
Брат Кадфаэль стоял в воротах приюта рядом с Марком и все пристальнее вглядывался в процессию. Любой из трех молодых дворян вполне сошел бы за жениха, но было куда как ясно, что ни один из них не зовется Юон де Домвиль. Кадфаэлю как-то в голову не приходило, что барон может быть уже вовсе не первой молодости и что он отнюдь не юный влюбленный, вступающий в брак в подходящие для такого начинания годы. Между тем в короткой, но пышной бороде ехавшего впереди человека седина уже преобладала над смолью. На голове его сохранилась только курчавая бахрома седоватых волос. Тело выглядело все еще крепким, мускулистым и мощным, но всаднику давно перевалило за пятьдесят, а скорее всего и шестой десяток подходил уж к концу. У Кадфаэля мелькнула мысль, что этот человек сжил со свету по меньшей мере одну жену. Невесте же, по слухам, только-только исполнилось восемнадцать, и ее выхватили прямо из рук няни. Что ж, такое случается.
Теперь, когда всадник приблизился, Кадфаэль не мог оторвать глаз от его лица. Широкий и плоский лоб из-за лысины казался высоким. Редкие ресницы почти не затеняли неглубоко посаженных глаз. Эти маленькие проницательные глаза светились злорадством. Аккуратно подстриженная бородка оставляла открытыми тонкие, безжалостно сомкнутые губы. Грубое, тяжеловесное, мускулистое, словно предплечье борца, лицо, какое-то недовылепленное, незаконченное – такое лицо, казалось, уж никак не могло свидетельствовать об остром уме, способном придать еще больше внушительности этому человеку. И, тем не менее, он явно обладал подобным умом. Таким был Юон де Домвиль.
Вельможа подъехал уже достаточно близко. Он наконец рассмотрел, что за создания нервно всматриваются и возбужденно тычут в него пальцами, примостившись возле небольшой церкви у ограды, и это ему пришлось не по вкусу. Черные, точно мелкие сливы, глазки стали темно-красными, словно тлеющие угольки. Спустившись с противоположной, более широкой обочины, он специально направил лошадь через дорогу и вторгся в густую траву. Вельможа желал одного – загнать жалкое быдло назад, в отведенную для него конуру, с помощью лошадиной плетки. Вряд ли барон хоть раз пользовался ею по назначению: скакунов чистых кровей он ценил и оберегал. Но плеть вполне могла сослужить всаднику службу, очистив его путь от больных. Крепко сжаты рот раскрылся, и послышался непререкаемый приказ:
– Прочь с дороги, мразь! Уберите эту заразу с глаз моих!
