Затем я вышел в коридор прогуляться по неврологическому отделению, но был изгнан оттуда сидевшей на посту – длиннющей стойкой с несколькими столами за ней – строгой медсестрой.
– Молодой человек! – завидев меня, воскликнула молодая женщина. – Вы только что из реанимационного отделения! Чего вы шатаетесь по коридору? Немедленно в кровать! Вам вообще нельзя делать никаких резких движений, не говоря уже о том, чтобы шататься по больнице!
– Извините! – пробормотал я, покорно развернулся и вновь отправился в палату на свою кровать.
Едва лег, как в комнату притащился какой-то странный тип. Это был мужик лет под шестьдесят. Пышная седоватая борода и усы, густая шевелюра, голубые глаза, мощные надбровные дуги, прямой нос. Одетый в байковую полосатую пижаму, он шел, сильно сгорбившись, уставясь в пол, шаркая ногами, всеми своими скупыми движениями напоминая механического человека. Он двигался, словно по заданной программе. Мужчина зашел в небольшое пространство между спинкой кровати Георгия Сухарева и кроватью Леонида Шутова и остановился у тумбочки последнего так, словно у него вдруг кончился завод. Он стоял пять секунд, десять, и я наконец не выдержал.
– Эй, мужик, тебе чего? – спросил я басом – всегда побаиваюсь странных типов.
Он молча повернул в мою сторону голову и посмотрел на удивление ясным пронзительным взглядом своих голубых глаз. Мужик будто смотрел в мою душу и видел всю ее подноготную.
Меня передернуло. В палате никого, кроме нас, не было, и в этот момент, к счастью, вошли вернувшиеся с вечернего моциона, который совершали по коридору неврологического отделения, Леонид и Георгий.
– Эй, Витя, Витя! – проговорил Георгий Сухарев, приближаясь к странному бородатому субъекту, и похлопал его по плечу. – Ты не из этой палаты. Давай, давай, разворачивайся и топай к себе.
Мужик, потоптавшись на месте, покорно развернулся так, словно все его тело, кроме ног заклинило, и двинулся в обратном направлении.
– Идем, я тебе покажу, где твоя палата. – Георгий двинулся следом за ним.
Леонид сел на свою кровать, взял с тумбочки яблоко и, откусив от него, пояснил:
– Это Виктор, кажется, его фамилия Протасов, он тоже сегодня в наше отделение поступил. Ни черта не помнит. Все палаты обойдет, пока свою отыщет.
– Да-а, весело здесь у нас, – проговорил я мрачно: лежать в неврологическом отделении городской клинической больницы № 1020 мне очень не нравилось.
Ближе к ночи мне стало значительно легче. Мир уже перестал рушиться в моих глазах, он лишь заворачивался в воронку, когда я заводил глаза вправо или влево, но это уже было значительным облегчением для меня.
На следующий день утром я чувствовал себя превосходно. У меня нигде и ничего не болело, я снова был бодр, весел, хотел… нет, жаждал жить. Я лежал на кровати, раскинув руки, словно отпускник на пляже, и просто отдыхал от того, что давившая на меня могильная плита исчезла, мир не рушится в моих глазах, не трескается, не закручивается в воронку, все стоит на своих местах и я могу без каких-либо неприятных ощущений и последствий для себя поворачивать голову хоть вправо, хоть влево. В голове у меня крутилась бог весть когда слышанная песенка «Как прекрасен этот мир, посмотри… Как прекра-а-а-асен этот ми-и-ир!». А рот сам собою время от времени растягивался в глупой счастливой улыбке.
В девять часов привезли завтрак. Полная особа лет под шестьдесят, с заплывшим жиром лицом и ярко накрашенными полными губами, вкатила тележку с кастрюлями и тарелками в «предбанник» нашей палаты и с шутками-прибаутками – веселая, видать, у нее натура – стала раздавать еду. Сначала «отгрузила» в соседний бокс, парализованным Петру Горелову и Исмаилу Рахимову, пообещав при этом, что нянечка сейчас придет и покормит их, потом Леониду Шутову и Георгию Сухареву. Я из скромности помалкивал, и она, не заметив меня, собралась уж было идти, но вездесущий Георгий остановил ее:
