– Не плачь, – сказал Мамулян, не поворачиваясь от раковины.
– Я хотел умереть, – пробормотал Брир. Слова выходили наружу так, словно его рот был заполнен голышами.
– Ты не можешь пока погибнуть, Энтони. Ты задолжал мне кое-что. Ты ведь не можешь этого не понимать?
– Я хотел умереть, – это было все, что Брир смог повторить в ответ. Он пытался не ненавидеть Европейца, потому что тот непременно узнал бы об этом. Он бы удостоверился в этом и, возможно, потерял бы свою доброту. Но это было так сложно: негодование просачивалось сквозь хныканье.
– Жизнь была жестока к тебе? – спросил Европеец.
Брир шмыгнул носом. Он не хотел дальнейших разговоров, он хотел темноты. Разве Мамулян не понимал, что было уже поздно исцелять и оправдывать. Он был куском дерьма на подошве монгола, самой нестоящей, неисправимой вещью во Вселенной. Образ Пожирателя Лезвий, как последнего представителя когда-то ужасного племени, тешил его самолюбие несколько первых лет, но эта фантазия уже давно потеряла свою силу, чтобы освятить его мерзость. И это был трюк, просто трюк, Брир знал об этом и ненавидел Мамуляна за его манипуляции. Я хочу умереть, это было все, о чем он мог думать.
Произнес ли он эти слова вслух? Казалось – нет, но Мамулян ответил ему, как будто это было на самом деле.
– Конечно, хочешь. Я понимаю. Я правда понимаю. Ты думаешь, что это все иллюзия: племена и мысли об избавлении. Но, поверь мне, это не так. В мире еще существует цель. Для нас обоих.
Брир поднес руку тыльной стороной к глазам и попытался перестать хныкать. Его зубы больше не стучали; это было странно.
– Так были ли годы столь жестокими? – вопрошал Европеец.
– Да, – угрюмо сказал Брир.
Тот кивнул, глядя на Пожирателя Лезвий с состраданием в глазах, или с абсолютной его имитацией.
– По крайней мере тебя не засадили, – сказал он. – Ты был осторожен.
– Ты научил меня этому, – признал Брир.
– Я лишь показал тебе то, что ты уже знал, но был слишком запутан другими людьми, чтобы видеть. Если ты забыл, я могу показать тебе снова.
Брир взглянул на чашку сладкого чая без молока, которую Европеец поставил на прикроватный столик.
– ...или ты больше мне не доверяешь?
– Многое изменилось, – пробормотал Брир распухшими губами.
Теперь настала очередь Мамуляна вздохнуть. Он снова сел на стул и пригубил чай из своей чашки, прежде чем ответить.
– Да, боюсь, что ты прав. Все меньше и меньше интересного для нас остается здесь. Но разве это значит, что мы должны поднять руки вверх и умереть?
Глядя на спокойное аристократическое лицо, на глубокие впадины глаз, Брир начал вспоминать, почему он доверял этому человеку. Страх, который он ощущал, начал проходить, злость тоже. В воздухе царило спокойствие, и оно потихоньку просачивалось в Брира.
– Пей свой чай, Энтони.
– Спасибо.
– А потом, я полагаю, тебе следует сменить брюки.
Брир покраснел, он ничего не мог с собой поделать.
– Твое тело отреагировало вполне нормально, здесь нечего стесняться. Дерьмо и сперма заставляют мир кружиться.
Европеец мягко рассмеялся в свою чашку и Брир, чувствуя, что смеются не над ним, присоединился.
– Я никогда не забывал тебя, – сказал Мамулян. – Я сказал тебе, что я вернусь, а я держу обещания.
Брир баюкая чашку в своих руках, которые все еще дрожали, встретил пристальный взгляд Мамуляна. Этот взгляд всегда был непроницаемым, как он помнил, но он ощущал тепло от этого человека. Как сказал Европеец, он никогда не был забыт, его никогда не покидали. Возможно, у него есть свои собственные причины, чтобы быть здесь, может быть, он пришел, чтобы выжать плату из задолжавшего кредитора, но это было все же лучше, ведь правда, чем быть полностью забытым?
