– А прост что?
– А прост спросил, почему он не избавился от кольца за столько лет, раз уж понял, какая опасность грозит. Отец говорит – боялся, что ротмистр велит его повесить, если признается. Говорит, выбора у него не было, вот и держал перстень у себя, можно сказать, против воли. А теперь вроде бы и бояться нечего – все равно помирает. Вот он и хочет отдать перстень просту – пусть его назад в могилу положат. Тогда, говорит, хоть детей избавлю от проклятия, смогут вернуться в деревню.
– Как хорошо, что Божий служитель тут, – сказала девочка. – Меня аж трясет. Все кажется, что генерал стоит вон там, в ельнике. Подумай-ка, он, наверное, всегда здесь. У него и дел-то никаких, кроме как за нами следить. Отец его наверняка видел.
– Думаю, да, – кивнул Ингильберт. – Как же не видеть – видел.
Он опять пошел к окошку, но через минуту вернулся с горящими глазами. От недавнего страха и следа не осталось.
– Кольцо-то отец священнику отдал. Желтое, как пламя. Красотища! А тот – да, говорит, видел я этот перстень на портрете, это генеральский перстень. Как раз тот самый. Загляни в окошко, сама можешь посмотреть.
– Да я лучше с гадюкой поцелуюсь! Смотреть еще не хватало… «красивое»! Скажешь тоже… Сколько бед от него.
Ингильберт отвернулся:
– Да знаю я… он нам, может, всю жизнь испортил, этот чертов перстень. А все равно глаз не отвести, какая красота.
И не успел он произнести эти слова, послышался голос священника – красивый и сильный. До них доносилось каждое слово. До этого прост молча слушал шелестящий шепот умирающего – теперь настал его черед.
– Я даже слышать не хочу всю эту чушь, сказал прост. Что ты надумал? Давно умерший генерал преследует бедного крестьянина? Генерал лежит в могиле. А все твои невзгоды – это Божья кара за ужасное преступление. Как еще его назвать? Конечно, ужасное – обокрасть мертвого. Но дело не в покойнике. Как мог покойник поджечь хутор, как он мог насылать болезни и несчастья на людей и скотину! Нет-нет, Борд, не отягощай грех свой суеверием. Не кто иной, сам Бог хотел заставить тебя раскаяться еще при жизни, облегчить душу, и тогда грех будет прощен и тебя впустят в Царство Небесное.
Борд Бордссон слушал, не шевелясь, пылкую речь проста. Он не возражал, но священник его не убедил.
Бедняга не мог поверить, что Бог, идеал любви и терпения, настолько жесток, что послал ему все эти невзгоды. Нет, Господь так не поступит. Генерал, больше некому.
Однако дети воспряли духом.
– Слышала? – Ингильберт схватил сестру за руку. – Слышала, что прост сказал? Генерал тут ни при чем.
– Да.
Она сидела, сложив руки, как для молитвы, и впитывала каждое слово священника.
Ингильберт встал, глубоко вдохнул и выпрямился. Страх исчез, как его и не было – другой человек. Широким шагом пошел к двери и вошел в хижину.
– Что тебе?
– Хочу с отцом обменяться парой слов.
– Выйди. Сейчас не время, – строго сказал прост. – Сейчас с твоим отцом говорю я.
Он повернулся к умирающему и продолжил беседу. Подбадривал, жалел – и слова его были полны утешения и сострадания.
Ингильберт вышел и присел на уступ валуна. Закрыл лицо руками. Видно было: что-то его гложет.
Наконец вскочил и чуть не побежал в дом, но священник опять попросил его выйти.
Когда причастие закончилось, Ингильберт вызвался показать дорогу через лес. Через полчаса вышли к болоту. Священник не мог припомнить это болото – по пути сюда его вроде бы не было.
