Слов нет, прошлое суженого внушало некоторые опасения: «Он настоящее дитя Парижа и немало проказничал, хотя ничего позорящего не совершил». Да, он вел рассеянный образ жизни, как и подобает молодому человеку, а теперь ему самое время остепениться и стать хорошим мужем. Он, кажется, задира? «Безусловно, – говорила госпожа Бальзак, – и происходит это потому, что он превосходно владеет шпагой, метко стреляет. Вот его недостатки. Дай-то бог, чтобы не обнаружилось других». Оноре, которого раздражала самоуверенность будущего зятя, прозванного им Трубадуром, с иронией описывал его:
«Наш герой сочиняет стихи, он необычайно меткий стрелок и на охоте двадцатью выстрелами убивает двадцать шесть штук дичи… Он превосходно играет на бильярде; он вальсирует, он стреляет, он охотится, он правит лошадьми, он… он… он…»
Лоранс без всякой радости соглашалась на это замужество, продиктованное тщеславием отца. Судя по всему, Трубадур ее не любил. В этом не было ничего удивительного. Парижской полиции он был известен как молодой человек, склонный к разгулу, часто посещавший игорные дома и публичных женщин.
Бернар-Франсуа торопился закончить дело, боясь, как бы этот «орел» Монзэгль[43] не нашел себе более выгодной партии. Извещения о свадьбе были разосланы в двух вариантах. В одном говорилось, что господин Бальзак, бывший секретарь Королевского совета, бывший директор Интендантской службы, и госпожа Бальзак выдают замуж свою дочь Лоранс; в других – господин де Бальзак и госпожа де Бальзак сообщали о предстоящей свадьбе мадемуазель Лоранс де Бальзак с господином Арманом-Дезире Мишо де Сен-Пьером де Монзэглем. Брачный контракт был подписан 12 августа 1821 года. Бальзаки дали за дочерью тридцать тысяч франков. «Матушка считает, что даже душевное спокойствие всей жизни не оправдает такой денежной жертвы». Это семейное событие торжественно отпраздновали в Вильпаризи: «было мороженое, родственники, друзья и просто знакомые, пирожные, нуга и прочие лакомства». Бернар-Франсуа был менее импозантен, чем обычно. Кучер сельского дилижанса по неловкости задел кнутом его глаз, поранив роговицу, а ведь старик так заботился о своем зрении, о своем здоровье вообще. «Нет более душераздирающего зрелища, чем горе женщины или старца», – с сочувствием писал Оноре.
Молодой человек смертельно боялся, как бы доктор Наккар, движимый излишней доброжелательностью, не подыскал ему какое-нибудь место. Ведь в этом случае он, Оноре, превратится
«…в писца, в машину, в манежную лошадь, которая покорно ходит по кругу, пьет, ест и спит в положенные часы. Я стану тогда как все. И люди называют жизнью это вращение мельничного колеса, этот постоянный возврат к одному и тому же? Если бы еще кто-нибудь освещал мое унылое существование своей прелестью! Мне пока не довелось срывать цветы жизни, а ведь я сейчас как раз в том неповторимом возрасте, когда они распускаются! Для чего мне богатство и удовольствия в шестьдесят лет? К чему пышные актерские наряды тому, кто больше не живет, а лишь наблюдает чужую жизнь, как зритель, уплативший за место в театре? Всякий старик подобен человеку, который уже отобедал и взирает на тех, кто только принимается за трапезу. Так вот, моя тарелка пуста, на ней нет позолоты, стол покрыт жалкой скатертью, кушанья безвкусны. Я голоден, а насытиться нечем! Чего я хочу?.. Рябчиков! Ведь у меня только две страсти: любовь и слава; пока что я не удовлетворил ни одной из них, неужели так никогда и не удовлетворю?..»
