Наконец, пригласили. Поздоровались. Перстом указал мне на кресло, а сам начал перебирать перекидной календарь на столе. Сосредоточенно и упорно, страничка за страничкой, будто червонец там потерял. Этак минут пять прошло, за которые я, видимо, с помощью резной мебели и инкрустаций на столешнице должен был проникнуться величием его власти. А потом взглянул он на меня – и, как сваренное всмятку яйцо, чтобы легче отколупывать, обдал холодным концентратом своего канцелярского опыта. Спросил, в чем собственно ин-но-вация моей кон-цепции. И тут же минут на семь пошла фонограмма, где он, карьерный чиновник, мне, ну пусть среднему, но все-таки творцу, говорил о важности и необходимости исключительно творческих, амбициозных подходов к сложнейшим вызовам современности.
Я сразу понял, что я ему не интересен, но, по его мнению, он почему-то обязательно должен быть интересен мне. Для него каждый проникший к нему сквозь секретаршу – уже вызов современности.
А напоследок – вообще прикол! Вышел из-за стола, рабочая часть которого, кстати, наполовину была заставлена обелисками собственных фотографий, и вдруг уточнил, всегда ли у меня такая вольтеровская улыбка?
– Ну, а ты что? – рассмеялся Иволгин.
– А что я? Я понял, что вопрос решен. Вольтеры им в капралы, как водится, не нужны. Или ты думаешь, если бы я ответил «не всегда», он бы сказал «проверим»? Мне оставалось только подтвердить, что к Мари Франсуа Аруэ действительно как-то не очень благоволила государственная фортуна, и услышать напоследок недоуменное «А при чем здесь Ле Пэн?..» Значит, хоть что-то услышал… Вот такая у нас теперь элита.
– Да, элита, старичок, как и многие другие продукты, нынче у нас по большей части контрафактная.
– Это ты верно определил, – хмыкнул Нелюбов. – Наша элита – за углом разлита.
Тут к ним сквозь толпу просочились вечно суетящийся и вертящий головой в поиске носителей основных примет современности прозаик Роман Косицын и поэт Юрий Родов, известный своими легендарными розыгрышами и мистификациями, в частности, переводами стихов известной латышской поэтессы. Причем то, что стихов она не пишет и на латышском языке ее стихов не существует, выяснилось уже после вручения девушке премии Ленинского комсомола. Этакая Черубина де Габриак брежневской эпохи. Поздоровавшись, Юрий сразу озабоченно произнес:
– Слушайте, мне тут из Литфонда звонили, что надо за каким-то новым билетом подъехать.
– А из какого? Их теперь два. И у всех новые билеты, – усмехнулся Иволгин.
– Не два, а три, включая московский, – уточнил все и всегда знающий Косицын. – Они-то как раз в поликлинику оформляют, бывшую горкомовскую. Это, собственно, единственное, что осталось.
– Ага. Был я в той поликлинике, – поджав губу, заметил Родов. – К врачу записаться – через две недели, результаты анализов – через неделю, запись на УЗИ – еще две недели. Бесплатная медицина сводится в итоге к бесплатному патологоанатому.
– Ну, ведь была же своя поликлиника на «Аэропорте» – профукали, – театрально развел ладошки Косицын.
– А чего не профукали-то?! – громко, но абсолютно бесстрастно констатировал Родов. – Нам ведь много не надо. Была бы славы яркая заплата на ветхом рубище певца. Правда, лучше, когда эта заплата не просто славы, а Славы Зайцева. И лекарство наше одно – глоток свободы! Панацея для творца! Только вот свобода оказалась не жидкой, даже не жиденькой и не газообразной, а твердой… обглоданной и брошенной костью. Дома творчества были общие, строились на общие писательские деньги от Балтики до Иссык-Куля. Все обрели независимость – Россия ни при чем. А вот Переделкино, конечно, осталось общее, и отдыхает, как и прежде, всяк сущий в нем язык.
