Проповедник - страница 35
Десятью минутами позже они удалились. Вероятно, чтобы больше никогда не возвращаться. Эта часть родни теперь наверняка занесет ее в черный список, но даже при всем желании Эрика не могла утверждать, что ее это огорчало. Стыдиться она тоже не стыдилась, хотя ее поступок можно было в лучшем случае назвать ребячеством. Было безумно приятно дать выход накопившейся за двухдневный визит агрессии, и просить за это прощения она не намеревалась.
Остаток дня она планировала провести на диване веранды с хорошей книгой и первой за лето чашкой чая. Жизнь сразу же стала казаться намного светлее.
Несмотря на скромные размеры занимаемой площади, роскошная зелень у него на веранде могла сравниться с лучшими садами. Каждый цветок был заботливо выращен из семечка или рассады, и благодаря жаркому лету атмосфера сейчас напоминала тропическую. В одном углу веранды у него росли овощи, и ничто не шло в сравнение с удовольствием срывать собственноручно выращенные помидоры, кабачки, лук и даже дыни и виноград.
Его скромный таунхаус, находившийся на Динглевэген, на въезде во Фьельбаку с южной стороны, был маленьким, но функциональным, а веранда выступала среди скромных посадок владельцев остальных таунхаусов точно зеленый восклицательный знак.
Только сидя на веранде, он не скучал по старому дому. Дому, в котором он вырос, а потом жил с женой и дочерью. Их обеих не стало, и боль утраты возрастала до тех пор, пока он однажды не понял, что нужно проститься также с домом и хранящимися в его стенах воспоминаниями.
Конечно, таунхаусу не хватало индивидуальности, которую он любил в старом доме, но ее отсутствие способствовало смягчению боли в груди, и теперь горе в основном походило на глухой грохот, постоянно присутствовавший на заднем плане.
Когда Мона пропала, он думал, что Линнея умрет от сердечной раны. Жена болела уже давно, но оказалась выносливее, чем он думал. Она прожила еще десять лет. Ради него – в этом он не сомневался. Она не хотела оставлять его в горе одного. Изо дня в день она боролась за жизнь, которая превратилась для них обоих в одну видимость.
Мона была для них светом. Она появилась, когда они уже перестали надеяться, и других детей у них так и не родилось. Это светловолосое веселое существо, чей смех зажигал у него в груди огоньки, стало воплощением всей любви, на какую они только были способны. У него не укладывалось в голове, что дочка могла просто исчезнуть. Тогда казалось, что солнце должно перестать светить, что небо должно упасть на землю. Однако ничего не произошло. За дверьми их погруженного в скорбь дома жизнь продолжалась как обычно. Люди смеялись, жили и работали. А Моны больше не было.
Они долго жили надеждой. Может, она где-то существует? Может, где-то живет без них и скрылась добровольно? В то же время оба сознавали правду. Ведь незадолго перед тем исчезла другая девушка, и совпадение было чересчур велико, чтобы они могли обманывать себя. Кроме того, Мона была девочкой, не способной сознательно причинить им такую боль. Добрая, милая, она всегда изо всех сил заботилась о них.
В день, когда умерла Линнея, он получил окончательное доказательство тому, что Мона на небесах. Болезнь и горе настолько истощили его любимую жену, что от нее осталась лишь тень, и, когда она, лежа в постели, взяла его за руку, он понял, что в этот день останется один. После нескольких часов бодрствования она в последний раз сжала его руку, и по ее лицу распространилась улыбка. Одновременно в глазах Линнеи зажегся свет, какого он не видел уже десять лет. С тех пор, как она в последний раз смотрела на Мону. Она устремила взгляд куда-то ему за спину и умерла. Тогда он окончательно уверился: Линнея умерла счастливой, потому что в туннеле ее ждала дочь. От этого переносить одиночество стало во многих отношениях легче. Теперь два его самых любимых человека, по крайней мере, оказались вместе. Его воссоединение с ними – лишь вопрос времени. Этого дня он ждал с нетерпением, но знал, что до тех пор обязан жить в меру своих способностей. Господь плохо понимает отступников, и делать что-либо, рискуя местом на небесах рядом с Линнеей и Моной, он не отваживался.