– Почему вы так решили?
– Я пришёл к вам – вы даже не обернулись.
Она молчала. Владимир Николаевич сел на табуретку в тени, направил на неё свет лампы, нажал какую-то кнопку. Свет часто, ритмично замигал. Некоторое время вспыхивание и угасание происходило при полном молчании. Бокс, изученный до последних намозоливших глаза мелочей, предстал вдруг чем-то иным, чем-то таким, что лишено определённого места в пространстве: это было похоже на сон или на ту степень задумчивости, когда перестаёшь видеть и слышать окружающее, идёшь, сам не замечая куда, ведомый единственной мыслью или даже не мыслью вовсе, а глубокой сосредоточенностью на том, что только после станет мысль.
Она уже догадалась, что это, но это не была ещё чужая власть, а просто своё, ранее дремавшее, а теперь проявившееся желание говорить. Она была уверена в том, что, если захочет замолчать – замолчит.
Теперь появился голос – спокойный, отрешённый. Он шёл из темноты, и вполне мог быть её собственным.
– Эсмеральда… Откуда это имя? Почему Эсмеральда?
– Ну, как вы не хотите поверить?
– Поверить чему, Эсмеральда?
– Тому, что я давным-давно всё делаю просто так, ни почему. Я с детства воображала себя цыганкой. Мне хотелось уйти в табор!
– Тебе и сейчас этого хочется, Эсмеральда?
– А что такое хочется? Я больше не знаю, что это значит. Мне хочется только того, что я могу исполнить или получить сию же секунду. Если мне не захочется сейчас говорить, я закрою рот и буду молчать. Если бы я так же, по своему желанию, могла перестать дышать, я бы это сделала.
– Тебя что-то тяготит? Расскажи мне…
– Не могу… Какая пустота, и этот снег за окном – белый и холодный… Зачем снег? А в Африке сейчас жара, и чёрные негры бегают по раскалённому песку, и море плещется у скал… Что, может русская душа так устроена? Но если русский человек подобен русской природе, то за зимой непременно наступит весна, непременно… Впрочем, какая я русская? Во мне украинская кровь, и польская, и азиатская… ещё бы цыганской! Да, наверное, есть и цыганская! Не может быть, чтоб не было. Наверное, есть… И всё такое тёплое. Не люблю, когда холодно! Не могу, когда такая пустота вокруг, и эти белые голые стены, и иней на стёклах – ничего не видно… Ведь это неправда, что человек, бегающий по песку под жарким тропическим солнцем, устроен и чувствует так же, как тот, на холодном ветру, под дождём… С точки зрения вечности люди бесполезны! На холодном ветру, под дождём, когда вот-вот взлетит самолёт… и автобус с жёлтыми фарами лучами разрезает тьму и… нет! Не вспоминать! Уберите свет! Я не хочу больше говорить!
Свет погас. И снова голос – тихий, вкрадчивый, баюкающий:
– Ты устала, но теперь всё позади. Тебе тепло, хорошо. Ты чувствуешь приятный покой во всём теле. Тебе хочется спать. Спать. Спать!
Вокруг всё стало гибким, обволакивающим, принимающим в себя, но она ещё старалась держаться на поверхности. Однако то, что было не она, делалось всё настойчивее, оно ласкалось и окружало, как разогретый морской песок, как мягкое тёплое облако, и она, наконец, отдалась ему полностью.
Доктор опустил ладонь на её лицо. Лоб у неё был влажный. К вискам тяжело приливала кровь. Постепенно глаза его привыкли к темноте, и он увидел её лицо. В полумраке не различить было синяков и царапин, и оно белело – строгое и тонкое. Владимир Николаевич опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть её. Точёный профиль с изящным, плавно изогнутым носом, маленький, твёрдо сжатый и в то же время удивительно нежный рот. Он убрал со лба растрепавшиеся пряди волос и с напряжением всматривался в её лицо. На душе становилось тревожно. Нет, не похоже, совсем другие черты, но сквозь эти черты, как сквозь вуаль, с неумолимой ясностью проглядывало другое лицо…
