Не было боли, но слабость, но грусть скорого прощания томили меня, и я смотрел на луну. Луна была близко, и я снова почувствовал, что я – одуванчик и скоро полечу к ней.
Этот человек, родственник поэта, как всегда торопился и проскочил мимо меня. Вдруг он остановился, как будто что-то ударило его, посмотрел на меня и подошел ко мне.
– Парень, – он спросил, – в чем дело? Что случилось?
– Ничего, – я ответил.
Он поглядел на меня снова и встряхнул головой, как будто не веря своим глазам.
– Пойдем со мной!
– Я не могу, – я сказал. Мне нравился этот человек, и я пошел бы с ним куда угодно. – Я жду мою маму.
Он спросил меня, когда она придет, и после моего ответа успокоил меня, что мы успеем, все будет окей. Мы побежали вместе и прибежали в соседний дом. Он спустился в подвал, вынимая какие-то ключи из кармана. «Подожди минутку!» – крикнул он и скрылся за дверью.
Там было тихо, в этом подвале, и я мог слышать почти каждое слово.
– Сенсей, – сказал этот человек. – Есть мальчик. Я никогда не видел такой огромной дыры. Я думаю, ему осталось не больше, чем три дня.
– Где ты был раньше? – спросил другой голос. – Это – не рак, я надеюсь?
– Сенсей, я не думаю так. Светлое истечение.
– Пусть он придет сюда.
– Он здесь, – сказал этот мужчина, выходя ко мне, беря меня за руку.
Позже я видел много похожих подвалов. Советская Власть запрещала эти вещи, поэтому мы обычно собирались в местах, подобных этому – цементный пол и одинокая лампочка под потолком. Но здесь я впервые увидел эти деревянные статуи без лиц, но с множеством рук – обрубков, и ведра, заполненные влажным рисом, и картину, которая изображала какого-то мужчину, сидящего в странной, но, по-видимому, удобной позе.
Четверо мужчин сидели на цементном полу точно в такой же позе. Бритоголовый мужчина стоял, и я сразу догадался, что это и был сенсей.
Он бегло взглянул не прямо на меня, а куда-то выше и сказал:
– Рыба… Или птица… Нет, определенно рыба… Льет как из ведра. Ты ошибся – не больше двух дней.
Он повернулся к мужчинам.
– Латихан, – он скомандовал, – в полную нашу силу.
Мужчины встали и начали раздеваться. Родственник поэта и сенсей тоже начали раздеваться.
Мне было двенадцать. Я был стеснительный ребенок по части наготы, поэтому я боялся взглянуть на них. Они были совершенно голые, и каждый из них выглядел – я могу сказать это сейчас – как Шварценеггер или, по крайней мере, Клод ван Дамм.
– Чего ты ждешь? – сенсей спросил меня. – Раздевайся!
Он был самый молодой из них – этот курносый, голубоглазый сенсей, что означает «тренер, учитель, гуру», и в своей речи он делал ударение на «О».
Я не посмел ослушаться этого сенсея.
Они повернули меня на девяносто градусов вправо, столпились вокруг меня, касаясь меня своими телами, протянули ладони над моей головой и начали кружиться вокруг меня, гудя на разные голоса.
Гул был тихий, но мощный. Мы стояли там, голые, в холодном подвале, на цементном полу, снаружи было минус десять. Эти мужские тела окружали меня, словно ужасные горячие деревья. Они не делали ничего кроме гула, обливаясь потом, и я чувствовал огонь под ложечкой.
Мне было двенадцать. Могучие мужские ладони были над моей головой, как будто они защищали меня от всего мира, и я чувствовал их силу и доброту, вливающуюся в меня. И еще что-то наполняло меня, что заставляло меня быть лучше, чем я был на самом деле.
А потом я на какое-то время потерял сознание, но утром, на следующий день, я почувствовал себя здоровым и пошел в школу.
