– Иван, – тихо и испуганно позвала Катя.
– Я тут, – он отошел от окна и присел на кровать.
– Иван, уже утро? Все встали, да? Как ты пойдешь? Тебя увидят, мне будет неудобно…
– А так вот и пойду. Выйду сейчас на крыльцо и закричу на всю улицу: эй-эй-эй, земляки! Кончай ночевать!.. И пойду себе. Да еще ручкой тебе помашу…
Катя молчала. И было в ее молчании что- то от беспомощного укора, была растерянность.
– Ну что ты? Вспомни… – Иван приподнял ее голову, поцеловал Катю в глаза и почувствовал губами слезы в ямочках у переносицы. – Я люблю тебя.
Катя молчала, но Иван услышал, как упали на его плечо холодными каплями ее пальцы, как вся она зябко дрожала.
– Тебе холодно?
– Нет.
– Я сейчас растоплю печку. Потом пойду домой на работу, а к вечеру вернусь.
Вышел Иван от Кати в восемь часов. В кухонных окнах домов уже горели огни. То там, то тут хлопали двери. Но Иван не стал крадучись пробираться по задворкам к своему дому, а пошел напрямик через улицу. Сначала прошел по целику от Катиного дома к Сосковой избенке, нарочно загребая ногами снег, чтобы оставить широкий, издалека приметный след, а от Соска к своему дому направился по тропинке, им самим протоптанной.
Дома уже встали. Брат Ивана, Анатолий, сидел за столом, завтракал, а его жена хлопотала у печки. Оба встретили Ивана удивленно-вопросительными взглядами.
– Женюсь! – сказал Иван с порога.
– Ну и, слава богу, – одобрила братнина жена.
Анатолий понимающе улыбнулся.
Наскоро позавтракав, Иван завел трактор, стоявший у двора, и покатил вдоль улицы. Напротив дома егеря из-под самых колес Иванова трактора метнулось что-то, похожее на черта: то ли куцая собака, то ли козел…
* * *
Чуть только развиднелось, окна поголубели, избяной сумрак стал сжиматься по углам.
Павел Кузьмич, в исподнем, босой, стоял у окна и глядел в лунку проталины. Утро лишь угадывалось по водянистой зелени востока. Из труб восходили к небу крутые дымы. Улетали людские сны из теплых изб. Там вон топят дровами: дым невесомый, призрачный – сны мальчишечьи, без забот и печалей. А там жгут уголь: непроглядный, багрово подкрашенный в вышине столб – сны взрослых. И все о том: а что готовит год новый, что сулит?.. Все о том.
Опомнившись, Павел Кузьмич быстро оделся и вышел в сенцы, долбанул кулаком по льду в умывальнике, покрутил пристывший клапан и умылся. Потом замешал болтанку из отрубей, проскрипел по двору и нырнул в утробное тепло хлева. Корова Румянка ткнулась мордой в его плечо.
– О чем только думаешь? – ворчал Павел Кузьмич на корову. – На привязи, что ли, около тебя сидеть?..
Бранил он Румянку за то, что все сроки вышли, а она, казалось, и не думала телиться, будто не в тягость ей такое бремя, такой кошель. Павел Кузьмич пощупал жилы коровы и вздохнул: нет, не обмякли, не опустились. Вздохнул и покаялся, что взялся держать корову один. Была бы двухдворка, как прошлый год, – и тоска пополам. Свел бы ее сейчас на два дня к Дашке, и пусть Дашка пождет, покараулит. Дернуло дурака одному впрягаться!
– А все тебя пожалел! – Павел Кузьмич ткнул кулаком в тугой бок Румянки.
Конечно, пожалел. Держали-то на двоих, но он, Павел, кормил, ползал круг коровы, а Дашка только молоко тянула. От него на веревке ведут – упирается, а от Дашки только выпусти – сама бежит. Хоть и кричала Дашка вслед с обидой: «Кинулась! Всю свеклу пожрала и кинулась!» А свеклы, помнится, летом всего две-три в огороде лопушились. А кричала: «Весь погреб свела!» Ну и балаболка! Сама даже кур своих так кормит: платочком со стола потрясет – и будь здоров, вспомнил жену свою. Некстати в город унесло! К дочери, внучат караулить, пока сами Новый год справят.
