Столько времени я слепо шагал по жизни, бесцельно метался из угла в угол в тёмной комнате, пока Аллах не указал мне на крохотную дверь. Я распахнул её, и в глаза брызнул свет – горячий, ослепительный, к которому нелегко привыкнуть, но, когда привыкнешь, начнёшь различать лестницу. По ней предстоит подниматься до каких-то сияющих высот всю свою жизнь. Осознание того, что ты постоянно находишься в начале пути, не огорчает, а радует и приносит долгожданное умиротворение…
Своих родных мест в последнее время почти не вспоминаю. А если вспоминаю, то с какой-то отрешённостью и холодом. Роди на – это не определённый клочок земли, застрявший во времени и в твоей детской памяти, это – частица бесконечного Космоса, где твоей душе удобно и комфортно. А время – его можно двигать даже вспять, если понадобится для достижения цели.
Постепенно начинаю приходить к мысли, что всё окружающее измеряется не только привычными мерками – временем, расстоянием и нашим к нему отношением, а чем-то совсем другим, более важным: отношением этого окружающего к нам. И обратной связью. Нити, связывающие нас с этим и иными мирами, не только тянутся от нас к ним, но и от них к нам. Материальное существование – одна лишь из граней всеобщего существования. Притом не самая главная из граней. Когда это начинаешь понимать, становятся совершенно бессмысленными какие-то банальные вещи и уж, безусловно, собственные убогие творения, которым наивно пытался посвятить жизнь… Даже смерть – и та уже становится какой-то незначительной и несущественной ступенькой в бесконечном восхождении к высшему миропорядку. Её перешагиваешь и уже не опасаешься, потому что она ничего не меняет и никак не влияет на твоё новое бытие…
Но почему я никак не могу расстаться с этими своими старыми воспоминаниями о Литинституте?! Почему он никак не отпускает меня? Что это за затянувшееся прощание?!»
Последние строки дневника Махсуда Мишка дочитал вечером, когда на Мёртвое море и на отель, в котором он жил, опустилась тяжёлая душная ночь. Кондиционер ровно дышал холодным сухим воздухом, но прохлады всё равно не было. Что-то внутри белой ребристой коробки под потолком простужено, с равными промежутками времени похрипывало, а за окном по металлической рамке, в которой был установлен гудящий вентилятор, тонкой струйкой стекала мутная маслянистая влага.
Мишка умылся и, не вытирая лицо, подошёл к окну. Внизу, на открытом воздухе, в ярко освещённом кафе громыхала музыка. Между столиками сновали тоненькие девочки-официантки в коротких чёрных юбочках и белых блузках. Работы у них хватало, потому что вечером клиентов всегда много.
В другое время он с удовольствием спустился бы посидеть с чашечкой кофе и сигаретой, понаблюдать за отдыхающей публикой или просто побродить по берегу, вдыхая запахи ночного остывающего моря и придумывая сюжет очередного рассказа. Но сегодня ничего не хотелось. Чтение чужого дневника окончательно испортило настроение и отбило желание что-то делать. Виноват в том был, скорее всего, не сам дневник, а что-то иное, навеянное чтением. Это непонятное «что-то» не давало успокоиться и вернуться в привычное состояние.
Судьба и гибель Махсуда, – а в том, что его смерть была закономерна, сомнений не возникало, – всё это описано и пророчески предсказано в дневнике. И это больше всего возмущало и даже бесило. Мысли и рассуждения могут быть сколь угодно абстрактными и возвышенными, но земные дела, которыми Махсуд занимался вполне осмысленно и расчётливо, подводили не очень утешительный итог его поискам и сомнениям. Смерть не в бою, когда можно заглянуть в глаза противнику, а уничтожение с вертолёта, когда ты сам себя обрёк и уподобил пассивной мишени, – это было обидно, но не вызывало в Мишке ни протеста, ни жалости. В конце концов, каждый сам себе выбирает не только жизнь, но и смерть. В том числе, и такую глупую.
