Большая перемена подходила к концу, а педагоги чего-то ожидали. Большие часы в тяжёлой дубовой оправе, с крупными черными стрелками, звучно отбивали секунды. (Физик называл часы адмиральскими ходиками. Почему адмиральские, никто не ведал, знали только, что когда-то, в незапамятные времена, их притащил в учительскую сам директор, и он же их повесил на стену, не дав никому к ним притронуться). Что же ответит Константин Фёдорович? Что же скажет Белла? А ведь выражение глаз Устинова было самое свинцовое, брови нависли сплошной линией над ресницами. Не лоб, а глетчер перед обрушением. И тут в сцену вмешалась Алла. Она поднялась из-за стола в наступательной позе, выставив носок в фехтовальную позицию, и громким голосом произнесла, что в кино пойдёт с превеликим удовольствием.
И в кафе тоже, раз новый математик всех приглашает! Вон у него какой «Роллекс» на запястье! Не хило живут гейдельбергские учителя…
Алла на этом не успокоилась. Она выдержала театральную паузу и добавила:
– А только Константина Фёдоровича и Беллу Яковлевну мы оставим вдвоем. Ведь так безнравственно нарушать их духовное обогащение.
Она столь умело произнесла слова про духовное обогащение, что некоторым послышалось «интимное общение». Вот и Устинов переместил глетчер в сторону исторической учительницы. Та ему мило улыбнулась, мол, а что такое?
– Как, Дмитрий вы наш Фёдорович, устроите нам представление?
– Не имею привычки устраивать из жизни театр, – буркнул Устинов. Он, казалось, был растерян.
– Жаль. Мы так рассчитывали на вашу гейдельбергскую щедрость! Жаль, жаль, что вы не Софья Ковалевская, – нанесла ядовитым острием удар Алла, и поигрывая красным зонтом, направилась на урок из учительской. Зонт едва не задел кончик носа математика, а ее сапожок – носка его ботинка. Все это заметили.
– Осторожно, Алла Григорьевна! Поберегите самые начищенные штиблеты в нашем дружном серпентарии, – сострил физик. Дверь за Аллой затворилась. Учителя стали собираться на урок, осознав, что после такого не дождутся ответа от Беллы Львовны. Про Константина же Фёдоровича позабыли. А он так и стоял, покосившийся, подтаявший, у стола, за Беллиной спиной, и держал у поясницы полный потёртый портфель. И тут он выхватил его из-за спины, поднял над головой, задержал там, будто набираясь духа для окончательного немыслимого действия. Ей богу, кому-то могло прийти на ум мысль, глядя на него в тот миг, что портфель опустится на чью-то бедную голову. И вот словесник обрушил портфель на стол перед Беллой. Та вздрогнула и зажмурилась.
– Какие же… люди, – воскликнул словесник и рухнул на стул без сил. Из портфеля вывалилась тетрадь и две книги, толстая и тонкая. Из толстой выпала белая закладка.
Первым очнулся химик.
– Успокойся, Константин Фёдорович! У тебя сейчас есть урок? Дайте ему воды быстрее, мне пора на занятия.
– У него есть урок, а я на пробеле, я могу подменить без шума, – предложила Белла. Она уже тянула Константинову стакан с водой. Он был наполовину пуст, поскольку от удара подскочил и едва не опрокинулся, а вода выплеснулась на Беллины тетради. Но ей было уже не до них.
– У меня сил нет. Я не хочу к детям. Они тоже злые. Все злые. Зачем? – пробормотал Константинов.
– Пей, хватит сопли жевать, ты в школе, а не в, – приказал химик. «А не в чем», он не досказал, – Пейте и сидите здесь. Белла Львовна подменит Вас. Уж спасибо ей. Давайте, соберитесь. Кто там у Вас сегодня по плану? Надеюсь, не Лев Толстой? Там половина по-французски…
