Прощание - страница 3

– Почему бы тебе сегодня не угоститься у меня? Мне уже неловко, держи.

– Если две тысячи шестьдесят третьего, то уже и не «божоле», и не «нуво». «Нуво» – это молодое вино, и ему должно быть шесть недель, а не шестьдесят лет. Где ты достал это?

– В том квартале замерзал один человек, я смог обменять свой шерстяной жилет на его трубку.

Она задумчиво причмокнула, натянула повыше горловину свитера и протянула руку.

– Ты этот жилет вязал полсезона, неужели это твоё «божоле» того стоит?

Он помолчал. Девушка взяла с его ладони трубку, немного потрясла её, прислушиваясь к шороху.

– Гранулы крупные. Уже свалялись. Креплёное выйдет, градусов на восемнадцать. Давай, твоё здоровье!

Она поднесла трубку ко рту и резко вдохнула. Он всегда смотрел за ней с любопытством – за неполные тридцать лет он не видел никого, кто вдыхал так. С такой жадностью и отрешённостью одновременно. Девушка зашлась кашлем, опершись на землю, попутно пытаясь запихнуть трубку ему в карман.

– Ирен? – Мужчина выдержал паузу. – Ирен, вчера в комиссионке работал телевизор. Врачи говорят, чёртов порошок вызывает отёк лёгких. И на желудок влияет, на глотку, буквально облепляет нас изнутри. Я не поверил. Не подумал…

– Врачи? – Она хрипло засмеялась. – Это что за мажорная комиссионка, в которой себе могут позволить медицинский канал?

Он смутился. С минуту мужчина смотрел вглубь улицы, где у чернеющей пасти домовой арки серел туман.

– Ирен, меня приняли на работу. На настоящую неплохую работу. Не перерабатывать отходы, не закапывать отходные ямы. Я буду, кажется, печь хлеб, Ирен, из настоящей муки. Ты помнишь Костю? Помнишь, Ирен, мы собирали его всем кварталом? Тогда ещё Старик отдал ботинки, я как раз пожертвовал новенький жилет, ты нашла шляпу. Ты помнишь? Он неплохо обустроился там, на фабрике, и, ты знаешь, он не забыл о нас. Утром я побегу к нему, помоюсь, соберусь, а вечером ты меня жди здесь. Я принесу свой паёк, а Костя поговорит с хозяйкой, и, может, она разрешит пустить нас на ночь в свободную комнату.

– Кто тебе что сделает сейчас по доброте душевной, идиот. – Ирен сплюнула, посмотрела на стрелки разбитых наручных часов. – Уже поздно, одиннадцать вот.

– На них всегда у тебя одиннадцать.

– Потому что для меня всегда уже поздно. – Она сняла шапку. По плечам разметались засаленные медные кудри. – Я за тебя рада, если ты хочешь это услышать.

И он хотел. Разумеется, хотел. Но не так.

– А я сегодня жгла мусор, получила немного, но достаточно для нашего ужина. Но раз такое дело, то надо бы отметить пошикарнее.

Ирен оглядела его, пытаясь запомнить и его лицо, и этот день, и туман, и то, как у неё сводило ноги, и как сложно было дышать теперь, когда ночь вкатилась в переулок и становилась всё гуще и темнее с каждой минутой.

– Ты знал когда-нибудь, дорогуша, что раньше твоё божоле пили? Глотали, как воду или как слюну. Никаких порошков, никаких концентратов, милый мой. Жидкое, как кровь, божоле.

– Слышал.

«Неужели лихорадка?»

Он прижался губами к её лбу, холодному и влажному, как воздух.

– Так вот, сударь. Вашему вниманию представляется, – она бережно опустила потрёпанный тёмно-зелёный рюкзак на картонку и запустила в него руку, – старейшее чудо кулинарного искусства, ждавшее, пока бывший бомж, а ныне уже честный работник пекарни, выпьет его до дна.

Он отшатнулся от неё, зажав рот, раздираемый кашлем. Успокоившись, мужчина достал из внутреннего кармана пальто свою реликвию – зажигалку с фонариком – и посветил в сторону Ирен.