По ночам ему не спалось. А в полудрёме, когда удавалось чуть-чуть уснуть, приходили к нему герои его обличительных статей и фельетонов. Они чего-то требовали от него, что-то хотели. Он открывал глаза, понимая, что это был не сон, а нечто другое, застрявшее в его мозгах. Ивана Ивановича по-настоящему стала мучить бессонница. Он пил лекарство. Не помогало. Он закрывал глаза, и полчища московских крыс бегали вокруг него и скалили зубы.
Как-то ему вспомнилась московская старушка, очень интеллигентная женщина, встретившаяся на одной из узеньких улочек в Сокольниках. Он искал тогда старую церквушку времён тридцатых годов, где, возможно, его крестили две сестры – его мама и тетя Поля. Узнал об этом Иван Иванович уже после смерти мамы. Он тогда на её поминках посетовал, что живёт нехристем.
– Это ты-то нехристь? – возмутилась тогда тетя Поля. – Крещённый ты! Мы вместе с Леночкой, тайно, конечно, мы же комсомолочки были, в Сокольниках тебя, в маленькой церквушке окрестили, священник совершили над тобой православный обряд.
И вот в один из своих приездов в столицу Иван Иванович и отправился на поиски того небольшого храма, и старушка подсказала ему дорогу к той церквушке.
Но в тот раз, хотя и нашел он, где был тайно крещен, не решился войти внутрь маленького церковного сооружения, чудом уцелевшего в круговерти уничтожения православных храмов. С Богом общаться он тогда был ещё не готов. А потом опять жизнь его завертела.
«Может быть, потому я оказался в этой раскольничьей глухомани? – вдруг пришла к нему той ночью запоздалая мысль». Та старушенция ему тогда не только подсказала, где искать место его крещения, но как-то очень пристально глянув на него, назидательно произнесла: «Жить без Бога нельзя. Видишь, что в нашей Москве творится. Поклонись храму, сынок». И она ушла, обдав его ароматом каких-то старинных духов, напомнив ему маму.
Письмо сына не выходило из головы. То, что Павел решил приспосабливаться к новой жизни, было и понятно, и закономерно. Как говорится, хочешь жить, умей вертеться. Многие теперь пытаются приноровиться к иным, чуждым его пониманию, правилам, диктуемым новыми властями страны. Но вот то, что сын призывал отца смириться, это его покоробило и оскорбило. Знает ведь, что его родитель никогда ни перед кем голову не гнул.
– С кем и с чем, Павлуша, мне смириться? – мысленно спорил он с сыном. – С теми, кто ухватился за власть ради собственной выгоды? Постой-постой, – вдруг укорил он сам себя. – А что раньше таких ретивых чиновников не было? Тех, кого он, несмотря на цензуру, умудрялся обличать? Много их было и тогда. И они жестоко мстили всем, кто пытался с ними сражаться. Но ведь были и такие редактора, которые печатали его басни, фельетоны, едкие заметки. Как-то он написал статью о первом лице города, который был нечист на руку. Статью, конечно же, не пропустили, а самого Смирнова жестоко избили некие «хулиганы», которые прошипели ему в разбитое лицо:
– Убирайся из города. Не то…
– Ну, вот, – вместо утешения сказала тогда ему супруга. – Хочешь, чтобы и сына нашего?.. – и расплакалась.
Они перебрались в другой город, и он устроился в городскую газету в отдел писем. Поначалу вёл себя тихо: копался в архивах их древнего сибирского городка. Писал о декабристах, о разном всяком. Но надолго его не хватило…
И вот сегодня у власти те же чиновники, бывшие коммунисты. Теперь они в других партиях. И всё повторилось. А таких, как он, расстреляли в Белом Доме.
