Я отметила свой восемнадцатый день рождения, а спустя три дня я стояла с лопатой над маленькой могилкой в крошечном саду и рыдала. Рядом стояла мама и вытирала бегущие слезы платком. Мы хоронили Плюшку. Она любила эту кошку, но я знала, что плачет она больше из жалости ко мне.
Две недели до этого Плюшка болела. Она ничего не ела, только лакала воду, которую я ей приносила. Всё время лежала у камина в своей лежанке, свернувшись клубочком, и не двигалась. Она почти не вставала. Я переживала всё это время, праздник мой прошёл грустно и тревожно, мы с мамой натягивали улыбки, у нас не получалось веселиться. Часами сидела рядом с Плюшкой и гладила её, смотрела на горящие поленья и не замечала ничего вокруг. Тогда ко мне приходила мама, клала руку на плечо и говорила:
– Она поправится, малыш. Всё будет хорошо.
Но мы обе знали, что она не поправится. Плюшке было 12 лет, она была хрупкой и болезненной. Она умерла от старости. Или, скорее, умерла из-за того, что старость не позволяла справиться с настигшей её болезнью.
Я гладила Плюшку по спине только чтобы убедиться, что она ещё дышит. Дыхание её было ровное, но слабое, с каждым днём становилось менее ощутимым. Иногда я, сама того не замечая, плакала. Слезы катились по моему лицу, стекали на одежду или разбивались о руку и только тогда я их замечала.
С каждым годом мой большой мир становился всё меньше. Или это я становилась слишком большой для своего детского мира? Он стал таким маленьким, что там осталось место только для мамы, Плюшки и меня. Мне было очень трудно представить его без Плюшки.
Первый урок для меня был таков: всё когда-нибудь уйдет, ничто и никто не будет рядом с тобой вечно. Думаю, этот урок я могла бы усвоить еще в детстве, когда потеряла игрушку, но мама решила, что мне пока рано об этом думать.
Последние три дня Плюшка совсем не поднималась с подстилки. Она не реагировала на мои прикосновения, почти не пила воду, больше не мурлыкала. Только спала. Я так часто её гладила, хотела запомнить её тепло, что делала это уже механически, и в один момент не заметила, что Плюшка уже не дышит. Я ещё долго гладила мёртвую кошку, смотрела на огонь и неосознанно плакала. Гладила и гладила, гладила и гладила, пока не пришла мама и не увидела это. Она сразу поняла, что Плюшки больше нет. Вновь положила руку мне на плечо и еле слышным, срывающимся голосом, сказала:
– Малыш. Малыш, прекрати, пожалуйста. Плюшка ушла. Она убежала. Снова.
И я отскочила от кошки, как ошпаренная. Не помню, что было потом. Мама сказала, что я закричала. Сказала, что я не поверила её словам и пыталась разбудить кошку. А потом упала на диван и долго ревела. Думаю, в тот момент порвалась последняя ниточка, которая связывала меня с детством.
У меня случилась ужасная истерика. Мама долго не могла уговорить меня выпить чаю с валерианой. После выпитого я спала, а на утро мы пошли хоронить Плюшку.
Глаза не просыхали. Я пила успокоительное, но оно не помогало мне. Или, быть может, всё же спасало меня от истерики. Мы оделись во всё черное и приготовили лопату. Я сказала, что рыть буду сама.
В день похорон дул сильный ветер. Громко шумели камыши, пруд покрылся рябью, а деревья постоянно трогали меня своими голыми ветками. Будь я младше, я бы сказала, что они все скорбят вместе со мной и сочувствуют мне.
После того, как коробка была закопана, я попросила маму уйти и еще долго плакала над могилой. Ведь кроме Плюшки и мамы у меня никого не было.
