Прости нас, Нат - страница 28

За несколько лет до Джамбо папа Марши держал старого кролика, настоящего, белого, он жил в трехэтажной деревянной конструкции в саду. Мама говорила мне ни в коем случае не гнаться за белым кроликом, потому что он заведет меня в кроличью нору и я никогда оттуда не выберусь. Пути назад уже не будет. Я ужасно боялась кролика Марши, и, хотя он никуда не мог меня завести, я была уверена, что каждый раз, как я моргала, прямо перед тем, как закрыть глаза, я видела белую вспышку.

Кролик был большущий, с длинными вислыми ушами, как замшевые лоскуты, и черным пятнышком между глаз. Звали его Клякса. Марша как-то напоказ просунула палец в железную сетку. Клякса подпрыгнул, поводил носиком и плотно впился зубками в кончик пальца. Марша заорала и отпрыгнула; кровь стекала у нее по тыльной стороне ладони. Я в ужасе тоже заплакала, а Клякса сидел себе на месте, словно божий одуванчик. Накладывая Марше повязку, папа мягко объяснил ей, что Клякса не виноват, он просто принял палец за морковку или палочку сельдерея. Я проплакала в машине всю дорогу домой, но не из-за Марши, которая поехала в больницу на прививку от столбняка, а из-за Кляксы, ведь он, бедняга, так хотел погрызть морковку.

Но ни Джамбо, ни Клякса не вызывали у меня такую бурю чувств, как Нат. Может, так бывает, только когда заводишь своих. Я где-то читала о феномене, что каждый кошатник считал свою кошку самой красивой, хоть бы даже у нее были кривая морда и злые глаза. А когда доходит до детей, материнский инстинкт превращает нас в тигриц, готовых броситься с когтями и клыками на любого обидчика ради защиты потомства. В них наше будущее, продолжение нашего рода, хотя нам в этом будущем вряд ли дадут право голоса.

Но меня занимала Нат.

Первые пару дней я наблюдала за ней сквозь прутья барьера, потягивая чай на верхней ступеньке лестницы. Теплый воздух поднимался снизу под самую крышу, вот почему мы и решили, что здесь ей будет уютней всего. А большая площадь чердака давала ей возможность порезвиться, только она довольно редко двигалась. Раза два в день она пробегалась рысцой по периметру комнаты и плюхалась посередине под слуховым окном, но не спала – просто лежала и вприщур дремала. Мы были к этому готовы – к инстинктивной потребности расходовать энергию, размяться, набраться сил.

По-видимому, она не сразу разобралась, в какой коробке ей больше нравится спать: то в одну заберется и повозится, поваляется в ней, задрав лапы кверху, то спрыгнет и пойдет к другой. Сначала она выбрала ящик для фруктов, потом, два-три дня спустя, перешла на сложенное вчетверо покрывало, где она могла растянуться на спинке и кататься с боку на бок, как пушистая скалка. Картонную коробку она пренебрежительно обходила стороной, но я все-таки не убирала ее, и через несколько дней Нат стала развлекаться тем, что грызла ее уголки и наваливалась на стенки, пытаясь их сплющить. Занятие вроде бы безобидное, пока она не стала подъедать отгрызенные кусочки картона. Она пинала лапой эти куски по всей комнате, а потом вдруг передумывала – и снова шла драть коробку на полоски, как листья салата. Наверное, зубки прорезались.

Арт укрепил барьер стальной сеткой на случай, если Нат решит проскользнуть сквозь решетку, но та к ней даже близко не подходила, во всяком случае, не при мне. Видимо, она не ставила под вопрос границы своего мира. Она всецело и беспрекословно приняла свою судьбу, как будто в этих четырех стенах было все, что ей нужно. Она не взбиралась на скамейки, не тянулась к свету, даже не выискивала по сквознячкам щели в крыше (которых было предостаточно). Она была как будто всем довольна, и чем больше я за ней наблюдала, тем больше у меня отлегало от сердца: она меня не звала и не тревожилась, когда мы исчезали на лестнице.