И тогда на весь двор раздавалось чье-нибудь голосистое: «Ма-а-а-а-ам! Ванька меня дура-а-ако-ом назвал! Ска-а-а-жи ему-у-у-!»
Но маме было не до того. Уставшие за день на работе, после всех семейных дел, мамы наслаждались отдыхом. В вечерних сумерках звучали переливчато женские голоса, выводя «Нэсе Галя воду» и «Ой, то не вечер, то не вечер, мне малым-мало спалось», «Розпряхайте, хлопци, конев, та лягайте спочивать», «Смуглянка-молдаванка».
Девятого мая, после парада, похода на Площадь Революции и семейных мероприятий мужики спускались во двор покурить и пели:
– День Победы, как он был от нас далек,
Как в костре потухшем таял уголек,
Были версты, обгорелые в пыли, —
Этот день мы приближали, как могли.
Этот День Победы —
Порохом пропах.
Хорошие у нас были соседи. На субботники всем двором выходили, клумбы сажали, бордюры подбеливали, пирожками угощали друг друга.
Мне было лет двенадцать, когда наши девчонки загорелись идеей создать дворовой театр. Не помню, какую сказку мы ставили, но мы это сделали! Театральную сцену организовали возле нашего подъезда, соорудили занавес. В самом подъезде была гримерка. Месяц мы репетировали и готовились, а потом нарисовали билеты и вручили всему двору приглашения на спектакль.
Родители, дедушки и бабушки и мы – все были счастливы. Нам никогда не было скучно без компьютеров, которых мы в глаза не видели. Без мобильных телефонов мы всегда знали, где сейчас кто-то из друзей, во дворе, в парке или в халабуде в подвале под домом, куда нам категорически запрещалось спускаться. Но кто бы слушал какие-то там запреты!
Точно так же, как и наши папы и мамы, без отслеживающих программ находили своих неугомонных чадушек со сбитыми коленками, перепачканных в глине и пыли, но счастливых и довольных. Мы ели зеленую алычу и абрикосы с земли, не помыв и даже не протерев. И никто из-за этого не умирал. Стрелялись белыми абрикосовыми косточками, прыгали с крыши подъезда на огороды позади лома, играя в войну или казаки-разбойники, дружили дворами и читали взахлеб приключенческие книги. Мы жили полной жизнью, не теряя ни минуты, нам было мало целого мира.
Черт, Леха, что-то тебя сильно занесло! Я развернулся и пошел обратно в больничный городок. За моей спиной мамин голос выводил:
– Не слышны в саду даже шорохи,
Все здесь замерло до утра.
Eсли б знали вы, как мне дороги
Подмосковные вечера.
Eсли б знали вы, как мне дороги
Подмосковные вечера.
В больницу я попал минут через десять. Зашел в отделение, ожидая криков и ругани от старшей медсестры, но все получилось неожиданней, чем я мог представить. Изобразив виноватую улыбку на лице, я подошел к сестринскому посту и остановился, глядя на русую макушку Василисы, которая склонилась над рабочим журналом и что-то там писала.
Я терпеливо ждал, пока старшая смены закончит писать и поднимет голову, когда за моей спиной где-то в коридоре скрипнула дверь, послышались шаги, кто-то неторопливо пошел в нашу сторону, негромко громыхая чем-то железным обо что-то металлическое.
Как ни странно, Василиса даже не оторвалась от своего занятия, продолжая что-то усердно писать и заполнять, чем несказанно меня удивила. Я оперся плечом об угол стены и продолжил спокойно ждать, как вдруг услышал:
– Ой, мамочки! Покойник пришел! – пискнул перепуганный до смерти девичий голос, следом зазвенел железный поднос, выпавший из рук, видимо, медсестры. Я стремительно обернулся, но было поздно: на полу лежало обмякшее женское тело.
