Иваныч наш, Иван Иваныч Сорвиголова, если уж быть точным, такой же старожил, как и я, в море без термоса с чайком не выходил. Ох и хороший чаек у него был. Внучка его, Даша, травяные настои сама делала, по своим рецептам, кому что нужно. От сердца. Для спокойствия, для согревания. Бухгалтерии нашей для красоты фигуры передавала. Меня вот тоже из запоя чаем вытягивали-отпаивали после капельниц и больнички.
Я покосился на недорослей. Сидели рядом бледные, перепуганные. Глаза круглые, губы синие, двух слов связать не могут. Лица солью покрыты. Кожа стянута от морской воды. А умыться нечем.
Точнее, канистра с простой водой у меня на катере всегда есть. Да только кто их умывать-то будет? Парни заняты, а сами они к борту подойти не смогут. Они и на воду большую сейчас глядеть боятся. Шутка ли, почти полсуток в волнах проторчать.
– Ну что, орлы, как самочувствие?
– Нормально, – после недолгого молчания буркнул чернявенький, с наглым взглядом.
Видать, он и есть или прокурорский сынок, или друг-провокатор. Такие всегда на авантюры более слабых подбивают, в приключения втягивают, а потом в стороне остаются и наблюдают, как кашу по тарелкам раскладывают, которую они заварили.
– Зовут как?
– Федор, – нехотя процедил парнишка и припал к кружке, всем видом показывая свое нежелание общаться.
Эх, Федя-Федя, лучше б ты съел медведя, чем вот так вот в ночь да на катере в море.
– Что случилось-то? Как перевернулись? – не глядя на мальчишек, продолжил я гнуть свою линию.
– Ничего, мы не виноваты… – просипел второй. – Ветер был сильный… дождь лупил… Юрка сказал, надо жилеты надеть на всякий случай. Мы нашли, надели. Федька…
– Да заткнись ты, че ты перед ним распинаешься? – заводила ткнул болтуна в бок.
– Да пошел ты! Все из-за тебя! Если бы вы не подрались, ничего бы и не было! Юрка бы за борт не упал!
Пацаненок вскочил на ноги, отшвырнул кружку, заливая все вокруг чаем, а затем сломленной куклой рухнул на пол и зарыдал. Некрасиво так, с подвываниями, соплями, икотой. Видать, по-настоящему пробрало, осознал, что друзей могут и не найти. И жить ему с этим до самой смерти.
Чернявый, насупившись и презрительно скривив губы, отвернулся и остался сидеть на месте. Волнение выдавали только побелевшие пальцы, отчаянно вцепившиеся в кружку, да белый ободок, появившийся вокруг посеревших губ.
Истерику одного и злость второго я наблюдал в широкое зеркало, прикрученное мной же много лет чуть сбоку от рулевого управления. В него же увидел, как в рубку заглянул Иваныч, хмыкнул, что-то сказал старшему и шагнул внутрь. Поднял пацана, утер слезы-сопли большим клетчатым платком, который неизменно таскал в нагрудном кармане, усадил на скамью, дал воды.
Пока тот, клацая зубами, пил, Иваныч что-то тихо ему втирал. Мальчишка слушал, кивал, всхлипывал, пил. Истерика сошла на нет, и Иваныч, похлопав его по плечу, снова вышел к парням.
Никаких успокоительных. Мало ли, аллергия там или еще что. Потом греха не оберешься, еще и посадят спасателя за нефиг делать.
Заглянул Андрюха, дал команду возвращаться. Пацанята все поняли. Тот, что понахальней, нахмурился еще больше, закусил губу. На щеках выступил лихорадочный румянец. Краем глаза я видел, как он покосился в мою сторону, затем зыркнул на друга, хотел что-то сказать, но передумал. Видимо, планировал договориться, какую правду вещать будут на берегу, да не рискнул при мне.
