– А остальные куда? – быстро подсчитав, спросил Чита.
– В дом ребенка, – ответил Сударь и засмеялся.
Он продолжал смеяться и тогда, когда ушли Надя и Чита. Смеясь, он подошел к тумбочке, на которой стоял телевизор, открыл дверцы и достал наркотик. После этого он еще несколько минут смеялся, а потом, тяжело вздохнув, лег на тахту и закрыл глаза. Полежав минуты три с закрытыми глазами, он сел к телефону и стал ждать звонка. Ровно в семь к нему позвонили. Перед тем как снять трубку, Сударь вытер вспотевшие ладони о лацкан пиджака и внимательно их осмотрел. Ладони были неестественного цвета.
«Завтра к гомеопату пойду, – подумал Сударь, – пусть пилюли пропишет».
Сударь снял трубку.
– Сань? – спросил глуховатый сильный голос. – Это ты, что ль?
– Да.
– Ну здравствуй. Как чувствуешь себя? Товар ничего?
– Марафет, что ли?
– Ишь пижон-то. Наркотик марафетом называешь… Смотри только слишком не шали.
– Я знаю норму, Прохор.
– Меня повидать не надо еще тебе, а? Не стыдно, а? Если стыдно – ты скажи, я пойму, я добрый. Это вы, молодежь, стыд забыли, а мы, старики, совестливые.
Сударь засмеялся и сказал:
– Стыдно.
– Гуще смейся, а то, слышится мне, притворяешься ты вроде.
– Честно.
– Ну тогда хорошо, миленький, тогда я не волнуюся…
– Не волнуйся.
– У меня за тебя по утрам сердце болит, Сань, все думаю про тебя, думаю… Жалею я тебя…
– Пожалел волк кобылу…
– Ну а когда повидаемся-то, Сань? – тоненько посмеявшись словам Сударя, спросил Прохор.
– Завтра. В девять. У «Форума».
– А это чего такое, «Форум»-то?
– Кино.
– А… А я думал, кинотеатр…
Сударь сказал:
– Шутник ты, Прохор, – и положил трубку.
Назавтра в девять вечера Прохор передал Сударю еще два грамма наркотика и «дал наводку» на скупку по Средне-Самсоньевскому переулку. В тот же вечер Сударь поехал к шоферу Виктору Ганкину, вызвал его тонким свистом и условился о встрече. А потом, купив в магазине две бутылки коньяку, отправился к Чите.
После первого грабежа Чита домой не возвращался, ночуя то у Нади, то у Сударя.
По улице Горького
В кабинете у Садчикова Валя Росляков громил кибернетику, взывая к самым высоким идеалам гуманизма и человеколюбия.
– Она сделает мир шахматной доской, эта проклятая кибернетика! Она превратила людей в роботов!
– Ты с чего это? – поинтересовался Костенко. – Снова ходил на диспут динозавров с людьми?
– Нет, сидел у наших экспертов…
– Ну извини.
– Да нет, ничего. А вообще-то, черт-те что! Меня, индивида, проклятая кибернетика делает подопытным кроликом.
– А ты не хочешь?
– Не хочу.
– И правильно делаешь. А вот я очень хочу спать.
– Жалкие и ничтожные люди! – сказал Росляков. – Мне жаль тебя, Костенко. Ты не живешь вровень с эпохой.
– Ну извини.
– Иди к черту! – рассердился Росляков.
– Далеко идти.
– Ничего, наши кибернетики рассчитают тебе точный маршрут…
– Ладно. Тогда подожду… Только при других не надо так про кибернетику… Ей, бедолаге, так доставалось от наших мудрецов… А что касается подопытных кроликов… Ими мы останемся, не развивайся кибернетика, матерь техники двадцатого века…
– А папаша этой матери – человек? Делаем иконы, а потом начинаем уговаривать самих же себя этим иконам поклоняться… Кто информирует кибернетическое устройство о том, что ему – будущему роботу – надлежит исполнить? Человек, Слава, человек, со всеми его слабостями, горестями и пристрастиями…
– Дурашка… Когда будут созданы саморегулирующиеся устройства, они не позволят машине делать то, что будет продиктовано пристрастностью или слабостью… Исходные данные машины не позволят ей творить зло.
