– Он по ф-фене ботает?
– Нет, он как поп изъясняется.
– Матом ругается?
– Нет, я не слыхал ни разу.
– Так. Хорошо. Ну а Сударь будет о нем говорить, как думаешь?
– Нет. Он вообще ни о чем говорить не будет. Вы его не знаете – он же зверь, железо, а не человек.
– З-заговорит, – пообещал Садчиков, – и н-никакая он не железка. Он ржа по-одзаборная. Завтра у т-тебя с ним очная ставка будет.
– Не надо.
– Б-боишься?
– Нет, не боюсь, но все-таки не надо…
– Надо, милый, надо, – сказал комиссар, – так что ты мужайся. И чтоб без штучек мне. Без фортелей. Вот ручка, бери печенье, пей чаек, сиди и пиши мне все про дедушку Прохора. Подробно пиши, бумагу не жалей. Усек, Чита?
– Усек, товарищ комиссар.
– Ну тогда молодец. И запомни – гусь свинье не товарищ, так что ты меня впредь гражданином величай.
– Простите, гражданин комиссар.
А Сударь-то наглец
Когда Читу увели в камеру, комиссар внимательно прочитал все написанное им, а потом передал Садчикову. Покачал головой, отошел к окну, закурил. Серый рассвет делал небо бездонным и близким. Было слышно, как дворники подметали улицы.
Сударь в камере не спал и поэтому, когда его привели на допрос, глядел волком и на комиссара, и на Садчикова.
– Здравствуй, – сказал комиссар, – садись.
Сударь, подвинув к себе стул, сел.
– Благодарить надо.
– Спасибо.
– Что, не спится?
– Почему… Спится.
– Физиономия у тебя больно бодрая.
– От характера.
– Ш-шутник.
– А это от положения. В моем положении только и шутить.
– В твоем положении плакать надо, Ромин. Горючими слезами плакать.
– Москва слезам не верит.
– Это тоже правильно. Все на себя берешь?
– Что именно?
– Все.
– Я на себя ничего не беру. И если вы хотите со мной говорить по-человечески, прикажите, чтобы марафету дали.
– А еще чего хочешь?
– Больше ничего. Только я без марафета не человек, зря время тратим.
– Ч-человек, человек, – успокоил его Садчиков, – самый настоящий ч-человек.
– Что касается настоящего, – поправил комиссар, – то здесь я крупно сомневаюсь. Ну, Ромин? Милиционера на себя берешь?
– Тяжело.
– Да, пожалуй. Ну а кассу и скупку берешь?
– И еще Дом обуви, – усмехнулся Сударь, – там калоши понравились.
– Ах, калоши… Черненькие?
– Ага.
– С рубчиком?
– С ним.
– И с красным войлоком?
– Это внутри.
– Наблюдательный ты парень.
– А как же. Врожденные способности надо развивать.
– И память у тебя хорошая?
– Хорошая у меня память, ничего не забываю.
– Ну, молодец, Ромин, молодец. Ганкина-то Витьку помнишь? Ганкин, видимо, тоже не твой?
– Валите и Ганкина.
– Нет, Ганкин не твой. Ты обо всем этом деле с Ганкиным не знал. Это дело Прохора.
– Кого-кого?
– Прохора.
– Ах, Прохорова…
– Ну какой же ты молодец, Сударь! – сказал комиссар одобрительно. – Герой, супермен! И с Прохоровым неплохо придумал. Только малость переиграл, удивляться не надо было б, конечно, это ты верно сработал, а вот имя на фамилию менять – слишком уж игра точна, шов заглажен, а у меня глаз зоркий на это дело.
– В т-твоих интересах с-сказать нам правду, Ромин.
– Вы о моих интересах не заботьтесь, не надо.
– К-как знаешь. А заговорить – заговоришь. Все скажешь…
– Ничего я вам не скажу, обожаемые начальники. Ничего. Марафета подкинете – тогда, может, поговорим. Так, без протокола, по-семейному.
– Вот сукин сын, – удивленно сказал комиссар. – Ну и мерзавец.
– У вас сила, вы можете надо мной издеваться.
– У нас сила, это точно. А издеваться – так, Ромин, не издеваются. Издеваются над беззащитными женщинами в кассе и в скупке, над Ленькой Самсоновым, это называется – по большому счету – издеваться.
