– За Вальку, – сказал Костенко.
Он пил долго, уже через силу, маленькими глотками, и ему казалось, что каждый глоток за Вальку – как в детстве «за маму» и «за папу» – обязательно принесет тому здоровье и жизнь.
– Держи, – сказал он, – твоя доля.
– За Вальку, – сказал Садчиков и допил все оставшееся в бутылке.
– Хорошее вино, – сказал Костенко.
– У грузин есть л-лучше.
– Там было только это. Что, оно тебе не нравится?
Садчиков усмехнулся:
– Д-да нет, н-ничего…
Потом приехал Коваленко из соседнего отдела.
– Как дела? – спросил он. – Наши волнуются.
– Пока неизвестно.
– Это что, вы пили?
– Мы.
– С ума сошли!
– Почему? – удивился Костенко.
– Ну, все-таки милиция… Решат, что мы все алкаши…
– Черт с ними. Пусть т-только Вальку спасут.
– А что говорят?
– Ничего не говорят. Как там Прохор?
– Его Чита топит, а Сударь молча помогает. Пока лягается, но дело-то ясное, вы его с поличным взяли.
– Не мы, – поправил Садчиков, – а Р-росляков.
– Значит, вы, если Росляков.
Врач-анестезиолог заглянула в лицо Рослякова и сказала скучным, обычным своим голосом:
– Больной порозовел.
Ассистент, «сидевший» на артерии, открытой для переливания крови, в случае если катастрофически упадет давление, тоже сказал скучным голосом:
– У больного действительно заметно порозовело лицо.
Профессор сказал:
– Он не больной, он раненый. Ясно вам?
– Ясно, – отозвалась анестезиолог.
И все в операционной улыбнулись.
– У парня мускулатура, – сказал профессор, – совершенно смертоносная для дам. Вообще-то, мне всегда было непонятно, почему женщины так падки на мышцы, Галочка, почему?
– Мой муж худ как палка.
– Ну это, я думаю, вы его довели с вашей строптивостью.
– Спасибо.
– Ешь тя с копотью, – удивился профессор, – и она еще обижается, вы слышите?!
Он затянул нитку, бросил иглу и отошел в сторону. Затем он поднял руки, и хирургическая сестра стала стаскивать с него перчатки и халат.
– Гоп со смыком это буду я! – пропел профессор и заметил: – Галочка, вы как жена сыщика должны знать эту песню. Ее кто поет: жулики или милиционеры? Я всегда путаю.
– Ее поют жулики.
– Ничего мотив, – сказал профессор, – а слова – так просто поэзия. Идите звоните вашему благоверному.
Галина Васильевна сняла маску и халат, стянула с себя перчатки и присела на краешек табуретки, чтобы прошла дрожь в ногах. Она видела затылок профессора; она видела, как кровь уходила теперь вверх – от шеи к затылку, и она понимала, как трудно далась ему эта операция, дерзкая и виртуозная, на почти безнадежном сердце.
Выглянув в коридор, она сразу же увидела Садчикова среди восьми мужчин, сидевших на скамейках. Он сидел, вытянув длинные ноги, и курил, низко опустив голову. Галина Васильевна подошла к нему и сказала:
– Здравствуй, родной. Он жив.
Что-то неуловимое, но понятное ей прошло по лицу Садчикова, она погладила его по щеке и присела рядом.
– Он уже говорит? – спросил Костенко.
– Он еще под наркозом. Но теперь все в порядке.
А потом, когда все смеялись и рассказывали что-то наперебой, мешая друг другу, в приемный покой выскочила сестра и крикнула:
– Галина Васильевна, скорей!
Стало тихо-тихо, и было слышно, как шальная муха бьется в окне, жужжа, словно тяжелый бомбардировщик. А потом все услышали, как простучали каблучки Галины Васильевны, и потом настала тишина – гулкая и пустая, как ужас.
У Рослякова остановилось сердце. Кончик носа сразу же заострился и сделался белым. Дали кровь в вену, но ничего не помогало. Тогда профессор вскрыл только что стянувшие грудь швы, отодвинул в сторону легкое и, взяв сердце своей желтой, сожженной йодом рукой, начал массировать его.
