В безветренной тиши слышался плеск и шелест волн. Шустов никогда раньше не бывал на берегу океана и, несмотря на усталость, пошел к воде.
Обрывистый берег расступался нешироким ущельем, вокруг вставали угловатые скалы, на узкой полоске галечного пляжа темнели перевернутые кверху днищем деревянные лодки, ржавела пара баркасов, на покосившихся шестах понуро висели обрывки сетей.
Максим подошел к воде, присел на корточки.
Соленый воздух нес особенные, незнакомые, тревожащие обоняние запахи. Линию прибоя четко обозначал неровный пружинистый вал из бурых высохших водорослей. Кое-где желтели выброшенные на берег стволы деревьев с ободранной корой.
– Нравится? – Шепетов подошел к воде, взглянул в даль.
Максим лишь пожал плечами. Особенного восторга он не испытывал, в окружающем чувствовался покой и… настороженность, словно все могло измениться в один миг.
– Здесь всегда так тихо? – спросил он.
– В это время года, вечерами, – да, – охотно ответил Шепетов.
Максим взглянул на туманную полоску чужого берега. Солнце уже коснулось линии горизонта, окрасило водную гладь в бронзовые оттенки заката.
– Бывал на том берегу?
– Нет.
– Что, ни разу? Почему? – удивился Шустов. – Неужели не любопытно, что там?
– Когда хорошая погода, в бинокль можно разглядеть макушки леса над линией скал, – ответил Андрей. – Туда переправлялись только Одержимые, я же говорил.
– И? – Максим вопросительно обернулся.
– Никто никогда не возвращался. Наши рыбаки из поселка тоже пропадали, но редко.
– Искали?
– Мы – нет.
– Почему? – удивился Максим.
– Традиции. Запрет, – лаконично и неохотно пояснил Шепетов. – Тот берег действительно всегда считался проклятым. И это не шутки, Макс. Примерно посередине залива проходит граница. Незримая линия, понимаешь? Кто ее пересек – пропал.
– Ты серьезно? А почему так происходит?
– Слушай, я понятия не имею! – Андрей начал нервничать. – Хочешь, верь, хочешь, нет, но существовал запрет. Никто нам ничего не объяснял, не пытался обосновать, просто взрослые говорили: «Нельзя». Я своими глазами видел, как лодки, случайно попавшие «за черту», уходили к противоположному берегу. Этого нам было достаточно, чтобы верить и не задавать вопросов.
– То есть жили в страхе? – уточнил Максим.
– Нет! Ты не понимаешь! – с досадой и даже обидой ответил Андрей. – Здесь, – он неопределенным жестом обвел окрестности, – безопасно. Никогда и ни с кем беды не приключалось. Даже во время первой эпидемии мнемовируса мы жили относительно спокойно, пока не появились военные!
– А Святилище?
– Его взорвали. Патрули пытались береговую линию блокировать, Одержимых отлавливали, только без толку. В те дни народ сюда толпами валил. Люди с обрыва в залив бросались, кто не расшибался насмерть, к тому берегу плыл. Знаешь, Макс, думаю, Травин прав. Нет разницы в названиях. Мнемовирус, одержимость Прототипом, дело-то не в терминах! Люди себя одинаково ведут. Только раньше Одержимых по пальцам можно было пересчитать, а теперь – массовые психозы. Насмотрелся я, и в детстве, и сейчас, – он кинул в воду камушек. – Пошли, Макс, скоро темнеть начнет. Не нашего ума это дело. Не поймем.
Шустов спорить не стал, но задумался. На протяжении всего пути, от промышленной окраины Нью-Строунхольда до этой рыбацкой деревушки, он, бросая взгляд по сторонам, никак не мог отделаться от ощущения, что машина движется по совершенно чужим, неизведанным землям. О существовании второго материка он даже не догадывался. Почему в школе, а затем в училище ни на одном из уроков не упоминалось о земле, лежащей за проливом? Что еще мы не знаем? О чем старательно умалчивают учебники и образовательные программы?
