Провинциал. Рассказы и повести - страница 26

– Ну? – до Люлина наконец дошло, и по спине его пробежал холодок ужаса.

– Теперь погиб русский язык! – продолжал Ислам. – Теперь ключевое слово будет звучать по-другому.

– Будет татарское кул? – Темя Люлина зачесалось, будто чёрт на коньках там сделал штопор. – Словесное иго?

– А хенде хох не хочешь?

– Это что, – сказал Люлин, – придёт на Русь немчура?

– Не знай, не знай, – загадочно протянул Ислам.

– А что – теперь человеку и члены терять нельзя? Как Потёмкину-Таврическому глаз выбили, так и французы понаехали, да?..

– Ты не Потёмкин, это раз, – вразумительным тоном начал пояснять Ислам. – Потёмкин – мелочь. Неуч. А ты самородок. В тебе закодирован русский язык. Ты его носитель. Но этого не знаешь. И никто не знает. Иначе тебя давно бы укокошили и в американский институт антропологии увезли. За русским языком давно охотятся. Это два. И ампутация руки у тебя с медицинской точки зрения неоправданна. Это три!

– Конечно, я горд, – сказал, запинаясь, Люлин, – что я носитель, и всё такое… но почему ампутация не оправдана?

– А потому, что у тебя нет гангрены!

– Как нет?

– Это всего лишь глина! Та, которой ты Элку. Наша зелёная, нижнекембрийская! Так что зря ты… Вот смотри…

Ислам взял отрезанную кисть, опустил в бочку с водой, побултыхал и вынул чистую, с белой кожей, невероятно белой, ибо она была уже бескровной.

– Как глина?! – закричал Люлин, хватаясь за больную руку, но вместо культи обнаружил целую кисть!

…И тихо, с лицом, почти набожным, качнулся в сторону Ислама. Медленно, будто ощутил нимб над головою, кивнул: вот, видишь, как с хорошими людьми бывает…

– Она даже болит по-прежнему, – добавил с нежным чувством, прижимая к груди руку.

– Да это тебе только кажется! – неприятно возликовал Ислам. – Это не рука болит. Это боль ортопедическая! Как у фронтовиков. Ногу оторвало, а она всю жизнь ноет.

Тут появилась Элла.

– Ну, Саш, как же ты лежишь! Дай поправлю. Ну что же ты!..

И тут Люлин видит её лицо. Вот дура! Обмазалась глиной! Помолодеть хочет…

Люлин пытается отереть её лицо, тянет ладонь…

Но Элла устраняется, выпрямляет спину и, вскинув руки, несуетливо поправляет распавшиеся волосы.

– Напрасно, Саша, – говорит она обречённым голосом. – Это не глина.

– А что же?

– Это гангрена.

– Гангрена головы?!

– Да, милый, придётся избавиться.

– Что, пилить голову бензопилой?

– Да, обновить.

– А если другая не вырастет?

Тут Элла весело смеётся на его слова.

– А как же у тебя кисть-то отросла? Я вижу, ты совсем забыл, что мы с тобой две ящерицы. Вспомни нашу прошлую жизнь. Как при опасностях мы оставляли свои хвосты, прятались в расщелинах и там предавались любви. В те земные трещины задувало вовсе не звёздную пыль. В глине той прах наших детей, Саша, рождённых в любви и ставших известью! Так что, принимай гостей…

И только тут Люлин впервые заметил – через столько-то лет! – что в речи Эллы – вовсе не тот усвоенный ею крестьянский скороговорный шепоток. А что это она от отсутствия зубов шепелявит – Шаша.

Между тем он послушно обмазал руку жирным слоем глины. Глина сразу, как вещий знахарь, взяла в своё введенье болезную длань, облегла вокруг со свинцовой тяжестью, и с первых же минут стала отсасывать, словно яд, и костяную и душевную боль.

– Здравствуйте, милые, здравствуйте, дети любви, – здоровался Люлин и с радостью начал узнавать милые нечеловеческие лица…

20 мая, 2014

В петербургском здании, где сейчас находилась его подруга, был флигель с выпуклым вензелем на кирпичной стене – фамильной буквой «М», сквозь белила проступающей древней голубизной; здесь собирались когда-то бомбисты, и когда он вглядывался в ту букву, подруга его, оказывается, уехала, оставила застолье, исчез одновременно с ней и молодой человек, который во время беседы восхищался ею; он был страшен тем, что у него отсутствовало лицо, и вот они исчезли, и в тревоге он понял вдруг, что буква «М» – есть мышка, кнопка в эфирное пространство по имени «князь Мышкин»; он вскочил – сны его уже однажды оправдывались; подруга тоже закричала в тот миг за стеной, ей приснилось, что он лёг на неё, на болячку на её животе, и было очень больно, рассказывала она, приходя в себя, бормоча, задирая колени к подбородку, когда он прибежал к ней, прислонился щекой к груди, к рассыпанным волосам, сильно пахнущим парфюмерией, которой она злоупотребляла, но тело её, однако, было чистым, белым и свежим, неподвластным ядам красителей, и он гладил её по голове, успокаивая, целовал в щёки, умягчённые еженощными масками из серой – голубой – глины…