Но коронный его номер – болеро Равеля. Жуткое и долгое болеро Равеля. Все, кто слушал, уже знали, что это болеро служило условным радиомаяком для американского пилота, ведущего самолёт с атомной бомбой на Хиросиму. Мукосей играл болеро мучительно, тяжело и долго, так что мучная пыль на его плеши от пота превращалась в тесто…
Обычно после рабочей смены Вася отмывался в цеховом душе и шёл в поселковую библиотеку, что находилась дверь в дверь с винным магазином.
В библиотеке рассматривал репродукции средневековых живописцев, а после отправлялся сравнивать их с живым материалом.
Когда открывалась изнутри дверь библиотеки и бросала во тьму, на грязный тротуар, жёлтый коврик, никто бы в выходящем человеке не узнал Васю. Лицо его было строгим. Это был уже не разгильдяй Вася, а Мефистофель – с бледным горбоносым профилем, будто его вырезали из белой бумаги на Арбате.
Боязливо, как италийский анатом, рискующий соскользнуть в инквизиторский костёр, Вася взбирался на банный подоконник и вновь проникал в запретное – в освещённое яркими плафонами царство голых тел, где в глухих воплях, грохоте шаек женщины неистово натирались мочалками, изгибали крепкие поясницы, задирали на лавки бёдра, – и находил, что великие мастера прошлого сумели-таки показать в женщинах характерное. Но всё же…
Здесь, в бане, он видел не продажный блеск натурщиц, которых не один художник мял, прежде чем взяться за кисть, а – целомудренные, лишённые стыда и пляжного такта особи с натуральной, а не вмазанной пропорциями масла силой в мышцах. Здесь парились, обморочно выходили из дверей с багровыми телами, опрокидывали на себя каскады ледяной воды – предвестницы матриархата!
Насмотревшись, Вася спрыгивал с подоконника и шёл к кирпичной трубе в пять охватов, возле которой лежали горы каменного угля, топливо для бани. Там, в развалах антрацита, уносящего в чёрную древность, Вася блаженно задирал голову к макушке трубы, плывущей в облаках, и предавался сладким грёзам.
Там и прерывал его мечтания Копчёный.
С группой дружинников приводил в красный уголок, с горшком фикуса и бархатным знаменем вдоль стены. Долго смотрел на мукосея с омерзением, переходил от одного края длинного заседательского стола к другому. И, наконец, с любопытством оглянув дружинников, спрашивал:
– У тебя, Нечаев, что, жены нет?
– А вы что, на других женщин не заритесь? – независимо отвечал мукосей, всё ещё поглощённый своими мыслями.
– Я в банях не подглядываю.
– Мне нужна красота.
– Ты что, Леонардо да Винчи?
– Нет. Но мне кажется, что я не меньше его в женском теле понимаю?
– Ух ты!
– Я чувствую женскую кровь, – сказал Вася почти шёпотом.
– И потому на антраците занимаешься онанизмом?
– Это сакральное. Чтоб постичь большее, подняться на высоту, которую нам Бог не дал.
– А не свихнёшься с такой высоты?
Копчёный не был бы тем Копчёным, если не организовал Нечаеву встречу у психиатра.
– Вы чувствуете такую патологию, что можете на улице наброситься на женщину и изнасиловать? – спрашивала в кабинете своего учреждения тучная женщина в белом халате, внешним видом и высоким кокошником на голове больше напоминавшая буфетчицу.
– Нет, это невозможно, – отвечал мукосей.
– Докажите.
Мукосей нервничал, мелко-мелко ломал пальцами спичку:
– Путём долгих наблюдений я установил, что на земле, по крайней мере в нашем посёлке, зарождается матриархат. И берёт он свою силу за счёт красоты. Красивых женщин всё больше.
