А весенний дождь, размывал его следы, которые и без того невозможно было разглядеть сквозь мутные стекла третьего этажа…
…Васенька, исполняющий шпионскую миссию вел с Елизаветой Дмитриевной долгие разговоры.
– Что это, Лизавета Дмитриевна, с вами творится. Вы ведь после своей этой болезни, словно сама не своя, все уж об этом только и говорят, – говорил он подхихикивая. – И дело даже не в том, что домой вы теперь летите, очертя голову и шашни между больными поощряете. У вас, говоря нашим языком, психостатус изменился – вот что.
Слушая всю эту белиберду Лиза только улыбалась, да нетерпеливо поглядывала на часы – рабочий день уже закончился и надо было спешить к нему. Да и потом, говорить о собственных переменах она могла лишь с Иваном, но и то не стремилась, потому что с детства была приучена к тому, что выворачивать свою душу перед посторонними – неприлично. Васенька же все вился и вился вокруг нее блеклым вьюном. Взгляд его был быстр, а сладкая улыбка казалась Лизе гаденькой.
– Вы в какую сторону спешите, Лизавета Дмитриевна? – вкрадчиво спрашивал доктор.
– Тут, Васенька, одна сторона – по парку до электрички и в Москву, – нетерпеливо отвечала Лиза, подозревая, что вслед за этим вопросом, последует предложение ехать вместе. «Боже, мой! Как же он мне надоел. Такой противный» – думала она. Глядя на Васеньку, ей казалось, что внутри у него вместо нормального человеческого скелета – склизкие рыбьи хрящи.
– Тогда никуда от меня не денетесь, пойдем вместе, – похохатывал доктор, – уже не погнушайтесь, составьте компанию одинокому человеку.
Всю дорогу до самой Москвы у Васеньки буквально рот не закрывался. Его вдруг пробило на откровения.
– Вот смотрю я на людей и завидую. Все домой спешат, к женам, к детям. А я ведь, Лизавета Дмитриевна совсем один, – начал доктор. А Лизу почему-то очень коробил его тон – приторный, елейный какой-то, словно все эти слова являются прелюдией к тому, чтобы начать просить милостыню. Васенька же продолжал:
– Прожил всю жизнь с мамой, да такая она у меня была замечательная, что никакая жена с нею бы и близко не сравнилась. А как любила меня – так и не всякая мать умеет. А потом вот взяла и ушла, хотя и обещала что всегда будет рядом. – Доктор чуть не всхлипывал, однако на лице его, продолжала блуждать водянистая улыбка. – Я ведь, Лизавета Дмитриевна, пью-то не от порочности, а от горя и одиночества.
Лиза внимательно слушала, качала головой, а сама дождаться не могла – когда же, наконец, покажется за окном московский вокзал и можно будет разбежаться в разные стороны.
– Что же, Васенька ты не женишься? – спросила она, больше для порядка.
– Да на ком же мне жениться. Где мне встретить порядочную аккуратную женщину – честную и трудолюбивую. Все же норовят урвать кусок пожирнее, мужа с зарплатой… Да еще и ребенка своего на мою площадь приволочь. А еще, Лизавета Дмитриевна, кругом же сплошные неряхи, а меня мама к идеальному порядку приучила. Мне нужно, чтобы в доме – не пылинки, кругом блеск и чистота… Где я, спрашивается такую женщину найду? Вот вы, например, согласились бы за меня пойти?
– Нет, Васенька, я другого человека люблю… И потом я вещи принципиально на место не кладу, а пылесос – мой худший враг. Но ты не отчаивайся, дай, например, объявление в газету, – отвечала Лиза. – Ну, давай подниматься. Приехали…
Вербицкий ожидал ее лежа на диване, страдая от обилия свободного времени и неспособности придумать себе хоть мало-мальски интересное занятие. День- деньской он проводил, листая монографии по психиатрии и раскладывая пасьянсы. Собственное безделье вызывало в нем отвращение. К тому моменту, когда Лиза возвращалась домой, он уже успевал порядком раздражиться и любое слово воспринимал в штыки.
