Комната дохнула холодом, странно превышающим даже окружающие кондиции. Поковырялся в сумке, в поисках дополнительного тряпья, печально посетовал на нерасчетливость и в чем был забрался под одеяло, уныло предвкушая телесное негодование. Однако дальнейшие события одарили душевным праздником.
Суть заключалась в том, что Петя имел известную привычку разговаривать сам с собой вслух. Номера, по-видимому, имели какое-то сообщение, поскольку слышимость была великолепная, Андрей, устроившись и угомонив скрипы постели, с удовольствием начал вслушиваться в хлипкое и сосредоточенное бормотание Пети. Тот шебуршал чем-то и на импровизированную мелодию озабоченно напевал:
– Одеяло, одеяло, почему тебя так мало…
Потом перешел на прозу, слова стали разборчивей. Отчетливо мелькало «ублюдки». Наконец Петя, улегся: после продолжительной возни послышалось сладкое мурлыканье и дальше умиротворенное сопение.
Стук в дверь раздается, наверное, через полчаса после наступления тишины. Андрей ежится, оцарапанный огромным нежеланием вылезать из-под одеяла, но уяснив проснувшимся сознанием, что стук приглушен и идет не от двери, блаженно и нежно радуется. Слышится сердитое бурчание Пети:
– Черт бы побрал, Андрей, ты что ли?
Скрип кровати, Петя пошевелился, но вставать не торопится. Слышатся еще более настойчивые удары. Озлобленное ворчание, крякает дверь и раздается радостный голос:
– Паслущи, дарагой, – голос располагает кавказским акцентом, – сажусь играть в карты, а ручка нэт. Одолжи ручка, дарагой, выйди из положения.
Возникают звуки торопливых шагов Пети.
– Спасибо, дарагой. И маме твоей спасибо, – дверь скрипит, закрываясь, потом скрипит снова и слышится: – И папе твоей спасибо.
– И твоему маме тоже, – недовольно бурчит Петя, дверь захлопывается окончательно. Шаги по полу, возня, гневное бормотание.
Новый стук раздается теперь уже где-то через час.
– Андрей, ты что ли! – отчаянно сипит голос Пети. На этот раз никаких прелюдий, Петя резко встает и зло щелкает замком.
– Паслущи, дарагой! – поет знакомый голос. – Ты не обижайся, но я долго играть буду. Чтоб тебя не будить, ручка я забирает. Завтра я тебе два ручка подарю.
Слышится тяжелый вздох Пети, и затем слова тихие, но напряженные:
– Дорогой! Возьми еще ручку, только больше не приходи. Я тебя как демократ демократа прошу.
– Зачем обижаешься? Не надо мне твой ручка, – возмущается голос. – Если хочешь, я вообще играть не буду.
Петя виновато успокаивает:
– Да нет, ты извини. Забирай вещь, только больше не буди.
Удаляющийся голос:
– Зачем буди? Я никогда никого не будил! И мама не будил, и папа не будил.
Скрип двери, щелканье замка, возня, хрипящий выдох. Андрей, зарывшись в одеяло, трясется от неудержимого смеха.
Третий раз стук в дверь раздается глубокой ночью. Стон тяжелый, невыносимый. Тишина в комнате Пети. Снова стук, настойчивый, немилосердный. Снова стон… Скрип кровати, щелканье замка. Голос знакомый, возмущенный:
– Паслущи, дарагой! Я знаю, ты хорощи человек, но ты нечаянно надо мной издеваешься… Посмотри, что ты мне дал! Посмотри, где в этой ручка чернила. Здесь же совершенно нет чернила.
Отчаянное, сверхъестественное молчание.
– Если ты хочешь пошутить, – в ответ продолжает голос, – скажи, я пошутил – и я буду смеяться. Если не хочешь шутить, скажи, что не хочешь шутить, и я не буду смеяться.
– Послушай, мужик… – грозно и зловеще раздается голос Пети, но на этом обрывается. Надо думать, слов попросту нет. Слышаться шорохи и затем усталые, обреченные слова. – Вот тебе еще ручка и карандаш, больше у меня ничего нет.
