Она включила вентилятор. Запах грязных носков и затхлый воздух поплыли по каюте, унеслись к другой стене и несколько фантиков.
– Гай, вы чувствуете себя лучше сегодня? – спросила она.
– Нет, – ответил он. – Мне хочется, чтобы вы для начала оставили в покое мои радиоволны.
У нее упало настроение. Она ненавидела эти разговоры о радио.
– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, когда так говорите, – сказала она.
– Вы знаете, – заявил он и хитро посмотрел на нее – мол, я тоже не вчера родился, меня не обманешь. – Вы знаете, вы знаете.
Она решила предпринять еще одну попытку.
– Гай, – сказала она, – сегодня к вам придет доктор Маккензи. Ему надо решить, что для вас лучше всего. Через пять дней мы прибудем в Бомбей. Там будут ваши родители. – Когда она это сказала, он закрыл глаза, но она продолжала. – Дело в том, что, по словам доктора Маккензи, в лазарете лежат несколько человек с желудочными заболеваниями, но он может легко найти помещение, если там вам будет лучше.
– Я не болен. – Он оскалил зубы и посмотрел куда-то поверх ее головы. – Зачем вы все время говорите людям, что я болен?
Она оставила его вопрос без ответа.
– Что мне сделать сегодня, как вы думаете? – спросила она. – Думаю, что Фрэнк заглянет к вам через полчаса.
– Побудьте до его прихода, а потом уйдите. – Он снова говорил сонным голосом и взбил свои подушки.
– Пока вы не задремали, Гай, я думаю, вам надо помыться и позвать сюда стюарда, чтобы он убрался в каюте, – взмолилась она. – Сделайте это до прихода доктора Маккензи.
– Не могу, – пробормотал он. – Слишком устал.
Пока он спал, она осторожно наблюдала за ним. Доктор Маккензи, говоривший с ним однажды, но всего пять минут, казалось, очень не хотел брать его в лазарет.
Фрэнк не знал, как поступить. Теперь, после Порт-Саида, он приходил каждую ночь и сидел с ней в каюте Гая. Когда мальчишка засыпал, они с Фрэнком разговаривали в полумраке о самых разных вещах – о книгах, музыке, путешествиях, – не сообщая друг другу ничего личного, только однажды вечером он рассказал ей о своем брате Чарльзе.
– Он не погиб в Ипре, – сказал он еле слышно. – Просто мне так легче говорить всем. Он вернулся домой инвалидом, с травмами горла и трахеи. Он написал мне на листке бумаги, что ему хочется, чтобы я оставался с ним до конца. Он просил меня говорить с ним, мы пожали друг другу руки, и я стал болтать.
– О чем? – Вива почувствовала, как натянулись ее нервы от избытка эмоций.
– Ой, не знаю, – его голос был где-то далеко, – о разной чепухе: о семейных матчах в крикет в Салкомбе, куда мы ездили на летние каникулы, о наших походах в Нью-Форест, о том, как мы ели эклские слойки в Лайонс-Корнер-Хаусе, как ездили в Национальную галерею, где впервые увидели Тернера, о семейных обедах, ну, обычные вещи. Ему было тяжело – он что-то мне шептал, а потом я говорил ему то, что помнил.
По словам Фрэнка, это были самые странные пять ночей в его жизни и самые печальные. Когда все было позади, он почувствовал такое огромное облегчение, что украл из кладовой шоколадный кекс, слопал его в одиночку, и потом ему стало страшно стыдно. Но все равно ему было легче оттого, что его брату не придется жить с такими ужасными травмами.
Вива долго молчала после этих откровений – а что она могла сказать? Вдруг он заплачет при ней?
– Поэтому вы стали доктором? – сказала она наконец.
– Пожалуй, да, – ответил он, вставая. – Мне было восемнадцать – возраст, когда легко поддаешься эмоциям. Чарльз был старше меня на десять лет.
