Иеллоун – город в сотне километрах от Ривентера. Население преимущественно людское, чуть более миллиона или даже полутора.
На миг задумываюсь о том, что мне-то мама не рассказывала о нашей сущности и я всегда считала себя обычной девочкой, без магии, клыков, способности обращаться в волка, и даже без серой кожи, как у гномихи Зольки.
Но ведь никто не поймет, кто я?
Облизываю сухие потрескавшиеся губы, слышу, как рычит от голода живот, и шагаю в город так быстро, как только могу. На ноги наступать больно, но спасает сомнение в реальности происходящего. Я все еще думаю, что мне все снится.
В темноте подворотни скрываться и жить несложно, все же не хуже чем в том приюте, куда я направилась первым делом. В нем подлечили мои ноги, выделили мне койку, накормили. Забрали мое платье, выдали серый балахон. А потом избили. За что? Я не знаю, но поклялась себе, что в приют не вернусь.
Воняет в подворотнях, правда, до рези в глазах. Плесенью и гнилью, а еще разложением – как та крыса, что умерла в нашем подвале и пролежала там две недели.
Я жмусь к каменной стене многоэтажки, чувствую сырость спиной, но не обращаю внимания. Жадно вгрызаюсь в отвратительно жирный пирожок с мясом, урчу от удовольствия и облизываю сок с грязных пальцев, когда сворованный с подноса пирожок съеден.
Видела бы меня мама. Если бы ей или мне кто-то сказал всего месяц назад, что я от голода потеряю рассудок и в самом деле возьму что-то у торговца, не заплатив, я бы рассмеялась ему в лицо. Но поглядите-ка, что делает голод даже с такими, как я.
Одного куска теста с фаршем мне мало, а взять еще негде. Я глажу полупустой живот. Осторожно крадусь к углу дома и выглядываю на оживленную улицу. В десятках мерцающих огней снуют люди: с работы, в гости, по магазинам. Кто-то с пакетами, кто-то тащит за собой до отказа забитую тележку. На руках у молодой матери разрывается плачем ребенок, и мне хочется орать вместе с ним, но я молчу. Душу в себе эмоции и не роняю и звука.
Мимо проносится гужевая повозка, так близко ко мне, что я невольно пугаюсь и отскакиваю обратно в темноту.
Я располагаюсь здесь же, среди сломанных деревянных коробов на гнилом матрасе. Выбросили его, наверное, а мне вот пригодился.
Надолго пригодился. Я возвращаюсь к нему снова и снова, каждую ночь, пока это место не занимает здоровенный пьяный мужик, чье право на матрас мне не хватит сил оспорить.
Стою, переминаясь с ноги на ногу перед огромной рекламной вывеской на стене театра. Изображение мужчины с седыми подкрученными усами выцвело от времени, в правом глазу зияет прожженная дыра, а что он держит в руках, и не разобрать. Что-то светлое и круглое, мяч, что ли. Рядом с вывеской на крошечном белоснежном листе черные буквы: «В театр “Лилия” требуется уборщица! График 6/1, оплата в конце каждой смены».
Спустя четыре смены я сбегаю из театра под проклятия старого артиста, которому никак не удается роль дерева, зато отлично выходит хватать молоденьких уборщиц за грудь. В этот день я узнала, что женская грудь – не просто часть тела, но еще и причина сальных взглядов. Я-то четыре дня думала, что у старика с глазами проблемы.
Следующие полгода смешались в кучу грязи, голода, холода. Пришли морозы, метели. Я сменила три работы, а на последней решила остаться подольше – мне нравилось работать за барной стойкой, весело это, и безопасно: стойка всегда защитит, а охранник Гриха, если что, поможет. Да и жить можно прямо в баре – на втором этаже мне выделили комнатушку. Не идеальные условия, но терпимо.
