Торм.
Это произошло вскоре после Саранска. За два дня Антон с Тормом отмахали с тысячу километров. В ту ночь вести машину должен был Антон. На закате они тормознули на заправке у Новых Турдаков – полувымершего селеньица почти на границе с Пензенской губернией. Торм остался в кабине, а его напарник пошел внутрь низко каменного строения с зарешеченными окнами-бойницами. Над железной дверью висела табличка: "Охраняется Новотурдацкой группировкой" И ниже буквами помельче "Вход с оружием воспрещен, во избежание неприятностей, держите руки на виду и не делайте резких движений".
– Вежливые ребята эти турдаки, – усмехнулся Торм сам себе.
Из-за двери высунулась физиономия Антона:
– Эй, браток! – заорал он Торму, – здесь морс клюквенный есть. Ты, вроде, говорил, что любишь. Взять?
Торм закивал в ответ, удивившись, что этот субъект проявил такую заботу – платить-то ему.
– Вот, – вернувшись в кабину, он потряс перед глазами Торма пузатой нержавеющей флягой, – перелил в термос, чтоб холодненьким был. Два литра, только чур под себя не ходить. А то в твоем возрасте всякое может быть… – Антоха засмеялся.
Они перекусили, стоя на заправке и глядя, как солнце опускается за горизонт. Антон разливал морс по складным стаканчикам, и Торм с наслаждением прихлебывал кисловатый холодный напиток, ощущая, как расслабляется уставшее за день тело. Он не спал всю прошлую ночь, и днем удалось вздремнуть лишь не надолго. Поэтому, едва Антон вывел КамАЗ с заправки, он неуклюже протиснулся на кровать и тут же отключился.
Проснулся Торм от яркого света, прожигавшего насквозь сомкнутые веки. Он отвернул голову в сторону, и свет поутих. "Должно быть, уже полдень, – подумал Торм, – почему это он меня не разбудил?" Во рту был неприятный привкус, будто наглотался свинцовой пыли. Он него тошнило. Надо было встать и почистить зубы, но тело сковала слабость, он едва мог пошевелить пальцами заведенных за спину рук. Как он умудрился заснуть в столь неудобном положении? Он сделал попытку восстановить контроль за своими строптивыми конечностями и понял, что запястья связаны. Это открытие едва не всколыхнуло в нем волну паники, но Торм унял ее. Он с трудом разлепил веки и обнаружил, что лежит на животе на пыльной земле, в тени чьей-то фигуры. Перед глазами были сапоги – кирзовые, размера сорокового, не больше. Над ними – армейские брюки, живот яичком, обтянутый рубахой цвета хаки, а венчала весь этот ансамбль щекастая вьетнамская физиономия.
– Маи зо ро? – спросила эта физиономия кого-то, располагавшегося по другую сторону от Торма, а затем перевела, – времени сколько? Мне домой пора, я с тобой узе цяс торгуюсь. Что евро, – в слове "евро" вьетнамец на европейский манер сделал ударение на последнем слоге, – это мое слово.
– Давай сто пятьдесят, – я его три дня кормил-поил, пока до тебя довез.
Второй голос принадлежал попутчику Торма. Он с трудом повернул голову в сторону говорившего. Антон стоял, широко расставив ноги и уперев руки в бока.
– Что! – твердо стоял на своем вьетнамец.
– Ты, Фук, грабитель, – он протянул вперед ладонь, и они скрепили сделку рукопожатием. Пузатый вьетнамец повернулся на каблуках кирзачей и направился к побитому джипу, стоявшему рядом с фурой Антона. Из него выскочил другой раскосый парнишка и они заговорили о чем-то на своем языке.
Торм застонал – страшно хотелось пить.
