– Воспитание тут какое же, Алексей Фомич? – не поняла его Марья Гавриловна.
– То-то и есть: однако факт остается фактом.
Он не хотел все-таки этого факта и, помолчав с минуту, добавил:
– Хотя, впрочем, делать какие-нибудь выводы я не имею права – для этого слишком мало в сущности я видел, вы больше меня видите людей, вот почему я говорю вам…
Занятая в это время чем-то по хозяйству, Марья Гавриловна удосужилась только отозваться на это односложно:
– Ваша правда, Алексей Фомич, что я, конечно, людей больше вижу, только я много за ними не замечаю: мне впору о своем думать.
– Как же так «о своем», когда такая война? – не столько рассердился, сколько удивился Сыромолотов, но Марья Гавриловна, единственный человек, взявший на себя все мелочи его жизни и тем помогавший ему жить, ответила как будто даже с досадой:
– Хотят если воевать и пускай воюют, а мне-то что?
– «Хотят», – подхватил это слово Сыромолотов. – В семьдесят шестом году, насколько я помню, когда затеяли у нас освободить славян от турок, очень многие к генералу Черняеву добровольцами шли… Впрочем, и теперь не то же ли самое? Тогда от турок, теперь сербов от Австрии… Да, да, да… Вполне резонно говорится: ум хорошо, а два еще хуже.
Нужно было зацепиться за что-то для объяснения такого странного, на его взгляд, настроения у людей в то время, как опрокидывалась долгими годами упорного труда налаженная жизнь.
«Освобождение» – это слово оказалось очень объемистым, когда в него вдумался Сыромолотов, стоя перед начатой картиной «Демонстрация».
На тему «освобождения» он хотел написать картину, точнее, на тему войны внутренней, и это было для него понятно: впереди рабочих шла у него на холсте Надя, которую он знал. Она не была рабочей, она только поверила в то, что должна принести себя в жертву идее освобождения рабочих масс от власти капиталистов.
Она была еще очень молода, и отчего же ей, мечтательной, не отдаться этой идее?..
Гнет со стороны кого бы то ни было и освобождение от этого гнета – так теперь стала ему рисоваться жизнь вообще. Свою личную жизнь он устроил именно так, как ему хотелось устроить: довольствуясь небольшим, он считал себя внутренне свободным, точно и не жил на такой-то улице в таком-то городе, а как будто плавно и медленно пролетал над жизнью, наблюдая ее только сверху.
Иногда он думал даже, что в нем есть что-то общее с Диогеном из Синопа, с тем древним мудрецом, который не нашел ничего привлекательного даже в славе Александра Македонского, нанесшего ему визит в его ночлежном приюте – бочке. Ему нравились стихи Бенедиктова о Диогене:
Он героя – македонца,
Покорившего весь свет,
И царя, и полубога,
Гордой просьбой удивил:
«Отодвинься, брат, немного —
Ты мне солнце заслонил».
[4]Он давно уже сказал самому себе: «Мой враг только тот, кто попытается заслонить от меня солнце». Он думал, что этим врагом, – конечно, неодолимым, – может быть только смерть: надвинется на его глаза и навсегда закроет.
Конечно, он опасался еще и слепоты, но зрение его не слабело, это он знал. Зато не был он уверен в том, что его не «хватит кондрашка». Иногда даже Марье Гавриловне он говорил как-нибудь за чаем или обедом:
– Черт его знает, вдруг хватит кондрашка, и отнимется правая рука – что тогда делать?
– Ну что вы, Алексей Фомич! – пугалась Марья Гавриловна.
– Да ведь если случится, не откажешься… Не отбрыкаешься, нет!.. Говорят, мясная пища очень вредна в мои годы, а как же без мяса прикажете быть? Манной кашей, что ли, начать питаться? Ведь это только беззубым, а у меня пока что зубов хватит. Мне манная каша – противнее ничего нет.
