Но только ли этими собственными отроческими проказами мило Пушкину «царственное» имя «Елизавета»? Символом императрицы Елизаветы, как отмечает Леонид Матвеевич Аринштейн, считалась роза[32]. Ассоциируя императрицу с этим «царственным цветком», свиту ее фрейлин, стало быть, следует ассоциировать с букетом из более мелких роз. В своем «деревенском» рисунке ПД 841, л. 81 об. Пушкин не случайно ведь изображает розу стелющейся стеблем по затылку Екатерины Бакуниной – девушки из свиты царицы.
И если в своих адресованных фрейлине Н.Я. Плюсковой стихах 1818 года он «Елисавету втайне пел», то в придачу к политическим смыслам, которые видит здесь Нина Забабурова[33], явно имел и намерение личного порядка, обращенное вовсе не к императрице:
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учася славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой Музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная Свобода
Внушали сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа. (II, 65)
Если без предубеждения вдуматься в текст этого стихотворения, становится понятно, что автор его стремился выразить прежде всего неизменность, непреходящесть своего чувства к собственной девушке – обожающей свою царственную работодательницу ее фрейлине и фаворитке Екатерине Бакуниной, с которой его связывает свободная любовь (по крайней мере, с его стороны). В этом и состоит вся его «тайна», ибо воспевание поэтами царственных особ в те времена не только разрешалось, но и всячески приветствовалось. «Неподкупный голос» Пушкина в хоре воспевателей, как сам он подчеркивает в стихотворении, – лишь «эхо русского народа», которое, как известно, не способно отразить звук в его первозданной точности.
Давно замечено, что Пушкин не пишет подробных портретов своих героев. Облик явно милой ему Лизы Муромской – героини его повести «Барышня-крестьянка» – дает нам тоже всего несколькими штрихами. Но разве их с той же уверенностью нельзя отнести и к Кате Бакуниной пушкинского раннего лицейского периода? «Ей было 17 лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо…Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон». (VII, 111)
Если кажется, что индивидуализирующих облик Екатерины черт в пушкинской повестушке маловато, можно полюбоваться графическим портретом этой его девушки в черновиках первой главы «Евгения Онегина» в Первой Масонской тетради (ПД 834). Здесь поэт нарисовал Бакунину, очевидно, году в 1830-м или даже позже, когда поставил в романе последнюю точку и стал готовить его полную версию к печати.
Почему – именно здесь? Скорее всего, чтобы синхронизировать время написания этой главы романа о современной жизни с возникновением замысла повести «Барышня-крестьянка» по прочтении изданного в Англии в 1824 году единственного также построенного на современном материале романа Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды». А также подчеркнуть, что на написание обоих произведений о современной жизни его вдохновила одна и та же его любовь – Екатерина Бакунина.
Но, резонно возразите вы, этот роман Вальтера Скотта на русском языке вышел в свет только в 1828 году. Верно. Однако похоже, что Пушкин читал эту модную взятую в Тригорском книжку еще на английском зимой 1824–1825 года. А завез ее туда прибывший на летние каникулы к своей книгочейке-матери из Дерпта студент Алексей Вульф. В написанной явно уже в 1825 году XLIII строфе четвертой главы «Евгения Онегина» об этом говорится следующее:
