– Я попросила бы его убить меня, – проговорила Ченнинг. – Если б вы в тот момент не появились, я стала бы его умолять.
– Теперь все кончено.
– Не думаю, что кончено.
– Кончено. Ты гораздо сильней, чем сама думаешь.
Ченнинг опять погрузилась в молчание, и в наступившей тишине Элизабет слышала, какое прерывистое у нее дыхание.
– Вы приедете завтра меня навестить?
– Постараюсь, – ответила Элизабет.
– Ну пожалуйста!
– Завтра у меня разговор с полицией штата. Если получится, то приеду. Если нет, то на следующий день.
– Обещаете?
– Обещаю, – ответила Элизабет, хотя чинить поломанные вещи никогда не умела и даже не пробовала.
* * *
Забравшись обратно в машину, Элизабет все еще чувствовала себя в полном раздрае, и, как и в другие моменты своей жизни, когда было некуда пойти и нечем заняться, в итоге оказалась возле церкви своего отца – скромного строения, которое узкой и бледной тенью возвышалось на фоне ночного неба. Остановив машину под высоким шпилем, оглядела маленькие домики, выстроившиеся в темноте, словно коробки, и в сотый раз подумала, что вполне могла бы тоже жить в одном из таких домиков. В такой же бедности, где люди работают, растят детей и помогают друг другу. Добрососедские отношения вроде бы большая редкость в наши дни, и она в очередной раз подумала, что многое из того, что делает это место таким особенным, – заслуга ее родителей. Как бы они с отцом ни расходились во взглядах на жизнь и на то, какую именно жизнь следует вести, пастырем он был от Бога. Если людям требовалось найти путь к Господу, то лучшего проводника было просто не сыскать. Доброта. Общность. Фактически только он и поддерживал жизнь в этом районе, но все давно заглохло бы, если б не делалось так, как единолично решил он сам.
Элизабет потеряла веру в это, когда ей было семнадцать…
По узкой дорожке она прошла под густыми деревьями и оказалась у домика священника, где жили ее родители. Как и сама церковь, он был маленький, простой, и без всяких затей выкрашен белой краской. Она не ожидала застать кого-то бодрствующим, но ее мать сидела за кухонным столом. У нее были такие же скулы, как у Элизабет, те же глубокие глаза – красивая женщина с тронутыми сединой волосами и кожей по-прежнему гладкой, несмотря на долгие годы тяжелой работы. Элизабет целую минуту наблюдала за ней через окно, слыша лай собак, далекий локомотив, плач младенца в каком-то из домов вдали. С момента стрельбы в подвале она старательно избегала этого места.
«Тогда почему же я здесь?»
Не из-за отца, подумала она. Вот уж нет. Никогда.
«Тогда почему?»
Но она знала.
Постучавшись, Элизабет выждала, пока за москитной сеткой не зашуршала ткань и не появилась ее мать.
– Привет, ма.
– Девочка моя! – Сетчатая дверь распахнулась, и мать вышла на крыльцо. Ее глаза блеснули в тусклом уличном свете, на лице была написана радость, когда она распахнула объятия и обняла дочь. – Не звонишь. Не появляешься…
Произнесла она это легко и беззаботно, но Элизабет сжала ее еще крепче.
– Это были очень плохие несколько дней. Прости.
Мать отодвинула Элизабет на расстояние руки и изучила ее лицо.
– Мы отправляли эсэмэски, сама знаешь. Даже отец звонил.
– Я не могу разговаривать с папой.
– Что, все действительно так плохо?
– Давай просто скажем, что в мой адрес высказывается достаточно суждений, чтобы обойтись еще и без суждений с небес.
Это не была шутка, но мать рассмеялась, хорошим, добрым смехом.
