Он кивнул Росомахе, полез на сопку.
– Они в Оленьей губе стоят. Хорошие ребята, тихие, – сказала Мария, будто оправдываясь перед Росомахой. Деньги она скомкала, засунула в карман.
– Стираешь? – спросил Росомаха.
Мария не отвечала.
– И деньгами не дорожатся… – сказала она, думая о чем-то своем. – По молодости это у них… Плавать-то не устал?
– А если и устал? Куда мне без него?
Росомаха выщелкнул окурок по направлению к морю – туда, где за поворотом залива оно дышало туманом на простывшие за долгую зиму берега.
Откашлялась и заныла сирена на катере, сзывая пассажиров, и боцман понял, что так и не успеет дождаться сына. И только тогда, перестав ждать его, он впервые по-настоящему взглянул в лицо самой Марии, легонько тронул ее рукав, посадил рядом.
Она опустилась покорно и робко. Росомаха все смотрел ей в лицо, видел его близко – посеревшие, но еще пушистые волосы, жилы, двойной оплеткой протянувшиеся по шее.
– Эх, Маша… – сказал боцман. Он все искал, что бы сказать еще, но в душе его сейчас было так много совсем непривычных и даже непонятных чувств, такая смутная, горькая, но в то же время чем-то приятная боль трогала сердце, что губы у Росомахи задергались, как давеча дергалась бровь.
– Эх, Маша… – повторил он и долго шарил по карманам, искал папиросы, которые лежали рядом на ступеньке.
Мария молчала. Смотрела на дальние сопки.
И хотя боцман понимал, что нельзя просить прощения за все, что по его вине пережила она, однако, перебив спазм в горле напором голоса, а потому грубо и громко, с угрозой договорил:
– Ты прости, слышь? Прости, Мария?!
– Как Андрей скажет, – ответила Мария и отвернулась. – Счастливо плавай…
Опять заныла сирена на катере. Росомаха встал, и тогда только нашлись слова, которые и могли выразить всю сложность и значительность того, что он переживал сейчас.
– Впервой не хочу в море идти, – сказал боцман. Но ушел.
И как он мог не уйти, если «Кола» вот-вот уже снималась с якорей?
3
Днем шторм набрал полную силу.
Море – мутное и злое – било «Полоцк» под бока тяжелыми, крутыми волнами. От этих ударов где-то в глубинах мертвого судна рождались тягучие стонущие звуки. Звуки, в свою очередь, вызывали у Бадукова, опять стоявшего вахту, нехорошие ощущения. Ему казалось, что каждый раз, когда буксирный трос рвет на себя, «Полоцк» растягивается, хрустит позвонками киля, шевелит ребрами шпангоутов и в результате вот-вот развалится на куски. Мечты – и маленькие, и большие – от усталости исчезали. Бадуков снова пытался вызывать их, но в голову приходило только невеселое: Гастев, конечно, никакого отпуска не даст; «Кола» после рейса станет на ремонт, и придется целыми днями шкрябать с ее бортов старую краску. От этой скучной и грязной работы болят глаза и дрожат руки…
Поймав себя на таких мыслях, рулевой встряхивал головой и спрашивал у Росомахи разрешения покурить. Но Росомаха не разрешал:
– На вахте стоишь, а не картошку копаешь…
Бадуков обиженно шевелил посиневшими от ветра губами и назло боцману, ветру и брызгам старался вспомнить что-нибудь яркое и радостное. И опять оказывалось, что все самое хорошее и радостное связано с Галкой. Было приятно вспоминать даже незначительные случаи. Как, например, они однажды вечером шли из клуба после самодеятельного концерта. Сверкали лохматые от мороза звезды. Над застывшей землей висела тишина. Стоило только остановиться, перестать скрипеть валенками, как эта тишина обволакивала все вокруг, и тогда становилось почему-то боязно нарушать ее.
