– Сколько?
– Уже четырнадцать. На вскрытии ноль. Совершенно чистые крысы. Спонтанная асистолия.
Павел вздохнул и продолжил:
– Оставим это. Найдем причину, найдем и средство. Кстати. утром был шторм. Я волновался.
– Шторм! Шторм, когда море. А когда песок, это буря… А ты помнишь море?
– Ты мне зубы не заговаривай. «Шторм – буря». Попала, отвечай?
– Не успела. Честно. Я домой, и тут как начнется!
– Слушай радио. Обязательно. Сирена была, все ее слышали. Но что-то мне подсказывает, что все, кроме тебя.
– Ну, слышала – не слышала. Что-то такое я слышала…
– Черт тебя дернул тогда выйти в поле! – голос Павла стал тревожно-злым.
– Ну что ты дергаешься? Говорят тебе: не попала. Все хорошо… – Тома светло улыбнулась.
– Все хорошо?
– Ага!
– А у самой конъюнктивы, как у белого кролика. И ботинок твой висит на столбе радиоточки, загорает. Почему-то. И полкорыта песка после купания осталось. С чего бы?
Тома незаметно покосилась на сплошь запыленный половик, свое импровизированное ложе. Потом придала лицу серьезности и гордо отозвалась:
– Ну, знаешь… про женщину не говорят «конъюнктивы»… это у твоих мышей конъюнктивы.
– У крыс.
– Это у крыс конъюнктивы…
– Допросишься ты у меня, женщина. Посажу на цепь, буду выгуливать…
– Ага. По пятницам. При твоем отношении к работе на большее можно забить. Сдохну я так у вас. От спонтанной асистолии… – жалобно закончила Тома.
– Не болтай, – жестко сказал Павел и нахмурился.
– Сегодня ночуешь в лаборатории?
Он не ответил. Во взгляде отразилось сожаление, и страсть к своему делу, и уверенность: она поймет.
– А. Ну-ну. Так я и знала. Пошли со мной в курятник? – вдруг убедительно предложила Тома.
Он глянул озадаченно, будто ослышался. Тома охотно пояснила:
– Надо оценить жертвы и разрушения. Мне одной как-то…
– Курятник, как курятник. Стоит. Я там был.
– Ну и сколько же там кур? – подозрительно спросила Тома.
– Двенадцать.
Тома вздохнула.
– Я боялась, все гораздо хуже. Было тринадцать. Пойдем, поищем, может быть и тринадцатой повезло? Забилась где-то…
– Честно говоря, тринадцатой не повезло. Перелом голени, закрытая черепно-мозговая травма, левосторонняя слепота.
Тома проследила выразительный взгляд Павла до тарелки с куриным мясом, накрытой столовым полотенцем. Ей и раньше в очертаниях его обеда мерещилось что-то смутно знакомое. Испуганный аппетит спрятался в самый дальний угол.
– И ты можешь ее есть? Теперь?
– А что, продиагностированная, она перестает быть съедобной? Ладно, не куксись. Труп я возьму с собой, – там пацаны голодные.
Паша смел одноногую птицу в пакет, накрыл тандырной лепешкой, взглянул на часы и засобирался.
– «Пацаны» у него там «голодные». Пацаны и Марина. Я правильно говорю? – Тома скроила проницательную физиономию.
– Нет, солнышко. Марина курятину не ест…
– Ах, даже так? Вам известны ее гастрономические пристрастия?
– Клянусь, я не пойму: ты ревнуешь или шутишь? – Павел посмотрел серьезно.
Тома выдержала грозную паузу, и прыснула:
– Ревную? К этой курице? Она же курятину не ест из страха каннибализма.
– Забавно. Ты когда смеешься, кажется, что снаружи солнце.
– Потому что там и есть солнце.
Павел встал, захлопал по карманам, уточняя координаты зажигалки. Тома вздохнула:
– Уже? Я думала, ты в ночь…
– Уже. И в ночь. Не горюй, царица, отследим этот проклятый эффект, и махнем… Куда ты хочешь?
– В Гонолулу.
– Хорошо, насчет отпуска после подеремся. Я, к примеру, предпочел бы Исландию. Ну, ладно. Будь умницей, и включи радио.
