Разумеется, чуда веры в вышеприведённой формулировке нет. Да и смешно было бы ожидать от совершенно незнакомого человека, что он распознает во встречных (во мне или вас) какое-либо чудо веры; смешно, право слово.
Но (вы)рождение из глаз Цыбина (его nova vita) – действительно имело место быть. Какая-то очень для него важная мысль (напряжённая настолько, что даже и не здоровая) увлекала Цыбина за собой: побуждая – само-родиться, но – оказываясь при этом и самому себе повитухой.
От этой роли Цыбин не отказывался. Более того, сразу же за неё принялся – претворять в жизнь (притворяясь властным над жизнью), перетаскивать из небывалого в сбывшееся.
Впрочем, на деле он – ещё помедлил; а потом ещё и ещё (он помедлил), наблюдая – как Наташка пытается и тщится получить или даже соблазном извлечь из бедного Евгения хоть какой-нибудь факт помянутой трагедии; «жареный» факт – способный пройтись по её сердечку нарезом; разумеется, все было тщетно (ему ли было не знать), и тогда он предложил:
– Вот что, Крякишев! Пригласи-ка ты ее куда-нибудь в хорошее место немного выпить; вижу, она с тобой охотно пойдет.
Чувство юмора (он называл это чувство самосарказмом) оказалось у него специфическим.
Крякишев (подчёркнутой нелепости его утверждения) изумился, причём – настолько, что и вымолвить ничего не успел, как Цыбин продолжил:
– Приманить её просто: скажи только, что имеешь кое-что о Коротееве и можешь ей рассказать; потом с комфортом оправдаешься: объяснишь, что весь эксклюзив (замечу, что это журналюшное словцо произнесено было им с брезгливостью и не вполне правильно) – исключительно у меня; потом откроешься, что обмануть ее тебя побудили позывы благородно-романтические.
– И что за интерес тебе быть сводником?
– А такой: когда она в ужасе от тебя прочь бросится, вот тогда ты возьми да объяви, что номер моего телефона тебе хорошо известен, и ты готов ей его назвать
– Так это ты сам нацелился на поэтеску? Ну, с неё многого не возьмёшь.
– Пусть она запомнит номер. Постарайся.
– Если не номер, то уж меня она запомнит. Да и выпить необходимо. И сказать можно. А деньги? У меня их, сам понимаешь, никогда нет.
Не задумываясь, Спиныч прошелестел купюрами, и сделка (безо всяких рукопожатий) – была закреплена и даже словно бы созвездием отпечатана на небосклоне: дева, стрелец и т. д.! Меж которыми моя история оказывается беззаконной кометой в ряду исчисленном светил.
Казалось бы, предвещая Апокалипсис из откровения Иоанна Богослова; но – маленькое уточнение: сам Иоанн Богослов назван апостолом любви.
А теперь, читатель, мы оставим оторванную и далекую от народа нищую богему и забудем о ней: теперь нам предстоит дорога (или – если иначе, «дао») Радищева; или – по крайней мере (пока что мы твердо не можем об этом знать) половина его дороги, ведущей на вечную каторгу.
Какой бы предмет ума и чувства разум и сердце сейчас произвести не захотели, но – сейчас этот предмет только этой нашей дороге посвящен будет!
Сочувственник мой и читатель, хотя мнения мои о многих вещах отличны от твоих, но опять повторю: глаза не умеют не видеть, и сердца наши живы – и ты мне друг.
Злодейство, как давно уже всем ведомо – многостепенно (в том числе – социальное); вспомним: в начале явились люди неверующие ни в предначертание свое, ни предначертание народа быть богоизбранным; либерализм под-сознательно (душа у либерала заключена в позвоночнике – на уровне павловых собачек) понимался ими как безраздельная власть ничтожного меньшинства просветителей над массой планктона, составленного из простецов.
