Путешествие ко святым местам в 1830 году - страница 2

Любопытно, что внимательный и сочувственно настроенный рецензент прежде всего подчеркивает в путешествии Муравьева на Восток его личную инициативу. Но собственные устремления и настроения писателя преломились и были многократно усилены напряженной атмосферой политической и духовной жизни Православного Востока. В Константинополе, Египте, Иерусалиме 1830 года никто не принимал всерьез заверений Муравьева, будто он приехал всего лишь как поэт и паломник поклониться христианским святыням, – на него смотрели как на посланца великой России, только что победившей в войне мусульманскую Турцию. Ему были открыты все двери, он был представлен и имел возможность беседовать с крупнейшими государственными и церковными деятелями.

А затем произошло следующее: одно только упоминание, что Муравьев приехал по высочайшему разрешению, рождает миф. По существу, получается, что Муравьев в Иерусалиме – своеобразный «ревизор». При отсутствии дипломатических отношений и даже каких-либо официальных контактов – вдруг сразу приезжает «генерал». Конечно, он не был генералом, он был всего лишь частным лицом и приехал без каких-либо официальных поручений. Но сам ореол – что он приехал из ставки Дибича и по высочайшему разрешению государя императора – способствовал созданию мифа. Позже, с 1836 г., Патриарх Иерусалимский Афанасий в своих письмах даже начинает величать его «Вашим Сиятельством», хотя отлично знал, что никаким «сиятельством» Муравьев не был.

Перед отъездом из Иерусалима Андрей Николаевич получил в благословение от Патриархии крест с частицей Животворящего Древа. Этот крест получил не он первый и уж тем более не он последний. Многие представители Августейшего Дома, великие князья, министры иностранных дел и иные сановники Российской империи имели такую же иерусалимскую евлогию. Но когда Андрею Николаевичу надели на шею этот крест, он – таково его личное устроение, таков его внутренний мир – реально осознал себя причисленным к рыцарям Святого Гроба.

А с учетом греческого темперамента иерусалимских владык, их византийского красноречия, от которого любая голова может закружиться, не удивительно, что у Андрея Николаевича – из субъективного чувства ответственности, из чисто юношеской, поэтической, романтической рыцарственности – в сознании откладывается совершенно четко: да, я рыцарь Святого Гроба. И как он потом напишет Блаженнейшему Афанасию: «Я с своей стороны усердием к Святому Гробу постараюсь быть достойным, сколько мне сие позволят мои слабые силы, того Животворящего Креста, коим Вы, Милостивый Архипастырь, благословили меня».

Не менее выразительно ответное письмо на полученную из Иерусалима грамоту о признании Андрея Николаевича «Рыцарем Святой Земли»: